Роксолана. Великолепный век султана Сулеймана

Так в диване оказался только один султанский зять, и с тех пор уже никто за глаза не называл Рустем-пашу иначе, как только дамат-зять[206]. Его возненавидели вельможи, янычары, простой люд так же, как когда-то ненавидели Роксолану, приписывая ей колдовские чары. Теперь злым волшебником считали уже вчерашнего конюха. Говорили: «Спит на конюшне, а во сне видит себя великим муфтием». Все это доходило до него, он смеялся: «Не великим муфтием, а великим визирем. Переделаем туркам пословицу, ибо разве у них не начинается все с коня и конюшни? Конь всегда впереди воза, султан – впереди люда, следовательно, султан как конь, а конюх если и не впереди султана, то уж рядом наверняка». Поэты писали и распространяли о нем едкие эпиграммы и сатиры. Рустем навеки возненавидел поэтов и любое письмо с укороченными строчками. «Пустые слова чрева не наполнят», – презрительно цедил он сквозь зубы. Его не любили, но боялись, потому что он никого не щадил, и горе было тому, кто попадал Рустему на язык. Этот человек не знал доброты, не ведал жалости, не верил в красоту и, может, в самого бога, знаясь только с шайтанами.

Султан когда-то обедал чаще всего с Ибрагимом и визирями, потом с хасеки, а теперь стал устраивать обеды с султаншей, на которые каждый раз приглашал кого-нибудь из самых приближенных. Для этого все придворные должны были собираться перед дверью в покои Фатиха, высокие государственные мужи толпились в узком проходе, наступая друг другу на ноги, сопя, потихоньку бранясь, обливаясь холодным потом страха. Кизляр-ага выкрикивал имена тех или других счастливцев, потом с грохотом закрывал дверь под носом у всех остальных. Даже визирей не всех выкрикивали, оставляя без внимания то одного, то другого.

– Ну, кого сегодня забудут? – потирал руки Рустем, пробиваясь вперед, заранее зная, что без его острот султану и ложка в рот не полезет.

На обедах присутствовали шахзаде Баязид и Джихангир, которых султан еще держал при себе. Иногда приезжал из Эдирне Мехмед, любимец Роксоланы и Сулеймана, садился возле падишаха, тонкий, огненноокий, нервный. Посматривал на всех так остро, что умолкал даже Рустем. Селим и Мустафа приехали из своих провинций под новруз. Селим всюду возил с собой какого-то Мехмета, который взят был в Топкапы еще маленьким, чтобы его наказывать, если шахзаде Селим ленился и не учил Коран. Так вот этот Мехмет и жил возле султанского сына, получив прозвище «Мехмет для битья». За обедом его сажали напротив Селима. Тот бросал в лицо Мехмету кости, швырял посуду, хохотал, кричал слугам: «Уберите с глаз моих эту рожу!»

Мустафа был солидный, холеный, белотелый, держался, будто султан, и Рустем сразу же пустил про него остроту: «Главное – не в том, что говорит, а в том, что он очень красиво шевелит губами, когда говорит».

Султанский зять словно бы вознамерился превзойти в своей безнаказанности любимого Сулейманова шута Инджирличауша, который дошел до того, что однажды подстерег султана в темных дворцовых проходах, бросился обнимать и целовать его, а когда тот возмутился, сказал в оправдание: «Простите, мой падишах, я думал, это султанша хасеки!»

Но ведь Инджирли – простой шут, а этот – визирь Высокой Порты. Но что с него возьмешь, если он зять? Одним словом, дамат. Ненавидели за глаза, ненавидели и в глаза, но охотно смеялись над его беспощадными остротами. Лучше смеяться еще до того, пока он что-нибудь скажет, чем потом, когда смеяться, может, и не захочется.

Все надеялись, что Рустем сломает себе шею в первом же серьезном деле, ибо ломались и не такие шеи. А поскольку самым серьезным делом считалась для османцев прежде всего война, то и ожидали с нетерпением, когда же султан снова отправится в новый поход со своими новыми визирями.

Пока султан сидел в столице, его санджак-беки и великий капудан-паша, гроза морей Хайреддин Барбаросса вели непрерывные войны в Сербии, Славонии, Боснии, против Алжира, Прованса, Венеции, Португалии и Испании. Вместо одной большой войны Сулейман окружал свою империю очагами войн маленьких, чтобы его верным акинджиям было где погреть свои загребущие руки и чтобы они не обрастали жиром лености.