Роксолана. Великолепный век султана Сулеймана

Она выходила в мощенные белым мрамором дворы[255], вслушивалась в журчание фонтанов, становилась под деревьями, всматривалась в летучую дымку голубой ночной мглы, мерещился ей причудливый танец заблудших душ, которые жаждали тихого приюта среди этого неопределенного, призрачного золотистого мерцания, не ведая того, что здесь никто никогда ничего не мог найти, а все только теряли, теряли навеки. Место вечных утрат, проклятье, проклятье!

Ночь неожиданно слагалась в странные стихи. Август. Падали звезды. Ко мне обращались необозримые степи: «Когда мы шли, одолевая орды, моровое поветрие, зло, – тебя с нами не было!» Не верю. Стрела вылетает из лука. Дорога – с порога. Человек – из пещеры. Я все помню. Пусть время заметает следы ваших мук и плоды ваших рук. Я из вас вырастаю. Я все помню. Я все с собой в дорогу возьму. Я все помню. Напряжение хребта, когда, разогнувшись, высокой стала и в душу мне пролилась высота бездонного неба. Я все помню. Прежде всего бессилие свое перед небом, прежде всего усилие смотреть в себя. Я все помню. Совести рассвет. Рассвет любви в жестоких глазах. Когда безжалостное время выдавливало мне мозг, как глину. Я все помню. Степей первозданность. Орлов клекотанье. Удушливое страданье, когда возвратился мой властелин, мой воин, султан на щите боевом. И вместе с ним меня, молодую, живьем похоронили. Боги не заступились. Молчали сыновья. Я все помню. Султанские гаремы. Гром неутихающих дум кобзаря. Рев и стон днепровских порогов. Крюки между ребер. И чащи калины, так щедро налитые казачьей кровью, что уже ни капельки нельзя долить. Я все помню, я с вами была. А судьба не шелком прикасалась к телу. На всю жизнь – лишь рабский халат, грубый и смердящий. Ибо так хотела я сама! Не надо мне ни счастья, ни утешенья. Для них, для сыновей моих – все дни мои. Я все помню. И то, как молчала, молчала, молчала, молчаньем палачей донимала. Земля моя родная, от тебя не отреклась хрупкая девчонка золотоволосая. Лишь маме моей не говори, пожалей… Проходят годы, я живу, я раскована. Да не зарастают в сердце моем кровоточащие раны искупления.

Август. Где-то давно уже отцвели черешни. Говорят мне будущего люди: «Когда мы будем идти, преодолевая наши дороги в будущее, – тебя с нами не будет…» Не верю. Стрела долетит до цели. Нельзя ей упасть. Нельзя свернуть с пути. Я с вами буду идти, я верная и сильная. Я помогу вам в дни печали и трудностей. Что знала я, дети, о ваших путях? Но сердце говорит (а сердце правдивое), что судьба суждена вам, дети, удивительная. И будет счастливым великий поход. Я с вами – сквозь тернии до звезд золотых – буду идти вечно, потому что не смогу не идти. Дойдем – так подсказывает мне сердце. А сердце все знает[256].

Султан не оживал, но и не был мертв, как упорно твердил его главный врач Рамадан. Был слишком осторожным, чтобы сразу сказать страшную правду. Роксолана пошла в помещение куббеалты[257], позвала туда великого визиря и Баязида. Кизляр-аге Ибрагиму, чтобы не торчал у входа по привычке, велела приносить им вести о султане. Баязид рвался взглянуть на отца, но она не отпускала его от себя. Казалось, отпустит – и уже не увидит живым.

Сидели до самого рассвета, молчали, ждали. Чего?

– Может, созвать диван? – несмело спросил осторожный Ахмед-паша.

– Зачем? – холодно взглянула на него Роксолана. – Это сделает султан. Может, новый.

– Пусть всемогущий Аллах дарует жизнь великому султану Сулейману, – пробормотал садразам.

– А если его величество падишах поставит престол своего царственного существования в просторах вечного рая? – жестоко молвила Роксолана. – И если султаном станет шахзаде Селим, а его великим визирем будет назван презренный Мехмед Соколлу, этот убийца моего сына Мех-меда, виновник множества раздоров, грабитель и отступник? Что случится с вами, почтенный Ахмед-паша?

– Ваше величество, – испуганно оглядываясь по сторонам, прошептал осторожный царедворец, – что я должен сделать? Вы советуете убрать этого босняка?

В ответ она прочла из стихотворения Муханнабби:

Не в малых, лишь в больших делах
Героем станет муж,
В ничтожном деле – смерти страх,
В великом – смерти вкус[258]

.