Роль грешницы на бис

Но на самом деле, Алексей, у терпимости должны быть границы. Теперь я это знаю. Иначе она приводит к полной потере нравственных ориентиров. Не то чтобы я растеряла их окончательно, но я себя ощущала инопланетянкой, которой необходимо приспособиться к жизни на чужой планете и научиться говорить с аборигенами на их языке, чтобы выжить во враждебных условиях… Все те вещи, которые изначально являлись для меня нравственными ценностями, я загнала куда-то в глубь моей души, задвинула, как коробку со старой одеждой, в чулан, где она пылилась, невостребованная, годами… Я надела новую одежду, ту, которую носили все. Я презирала этих людей и вела себя так же, как они. Раз в этом мире нет ничего святого, раз все на продажу, я тоже решила жить по законам этого мира… Презирая его, следовать его житейскому уставу… Когда моя слава прочно укрепилась, когда мой авторитет стал настолько высок, что я могла сама выбирать роли и диктовать условия, тогда все эти люди стали заискивать передо мной… Тот, кто раньше хвастался в тесной мужской компании, что он имел Измайлову, стал пускать слезу умиления, рассказывая, как он когда-то любил Измайлову… Тот, кто на молчаливом аукционе, устроенном моим гениальным супругом, покупал мое тело, вдруг взахлеб заговорил о душе! В этом странном мире люди беспрестанно лгут не только другим, но и себе. Каждый желает видеть себя в наиболее лестном свете, каждый предпочитает жить в мире кривых, но угодливых зеркал…

Алла умолкла, голос ее сел, охрип, сломался, даже, казалось, черты лица ее сломались, словно по ним прошелся кистью художник-кубист, сместив симметрию форм и линий, добавив в портрет сизо-голубых тонов – оттенков печали и страдания….

Неожиданно она мотнула головой, словно стряхивая с себя «кубистский» налет, приводя черты и цвет лица в их первородное состояние, и посмотрела на Киса.

– Сказать вам, Алексей, почему я бросила сцену и укрылась ото всех в одиночестве? Вы будете первым человеком, который услышит от меня правду: мое презрение к людям достигло такой степени, что я просто больше не могла ни с кем общаться. Люди стали мне омерзительны.

– Теперь можете говорить то, что собирались, – тихо добавила Алла.

– Ничего, Алла Владимировна. Я ничего не собирался говорить, – так же тихо ответил ей детектив. – Впрочем, я хотел попросить у вас коньяку.

Алла кивнула и принесла второй невысокий пузатый бокал, молча налила ему коньяк и снова села напротив него.

– За ваше здоровье, Алла Владимировна, – приподнял свой бокал Алексей. – Я…

Он не знал, как выразить восхищение горькой прямотой ее исповеди, как выразить острое сочувствие к той юной красавице, любовь которой превратили в товар, и к этой пожилой женщине, которой нечего вспомнить о своей блистательной жизни, кроме омерзения …

– Я понимаю вас… – продолжил он начатую фразу. – Просто я иначе это все чувствую, не столь болезненно, быть может… Я никогда не зависел так фатально от чужой воли, вот в чем дело… У меня всегда была возможность сразу отсечь тех, кого я презираю. Но мне тоже часто трудно примирить мои принципы, мое понимание добра с теми первобытными законами, по которым существует наше «цивилизованное» общество…