Роль насилия в истории

Бисмарк — это Луи-Наполеон, французский авантюристский претендент на корону, перевоплотившийся в прусского захолустного юнкера и немецкого студента-корпоранта. Как и Луи-Наполеон, Бисмарк — человек большого практического ума и огромной изворотливости, прирождённый и тёртый делец, который при других обстоятельствах мог бы потягаться на нью-йоркской бирже с Вандербилтами и Джеями Гулдами; да он и в самом деле весьма недурно устроил свои частные делишки. С таким развитым умом в области практической жизни часто бывает, однако, связана соответствующая ограниченность кругозора, и в этом отношении Бисмарк превосходит своего французского предшественника. Этот последний всё же сам в годы своего бродяжничества выработал себе свои «наполеоновские идеи»[60] — правда, они и были по его мерке скроены,— между тем, у Бисмарка, как мы увидим, никогда не было даже намёка на какую-нибудь оригинальную политическую идею, он только по-своему комбинировал готовые чужие идеи. Но эта ограниченность и была как раз его счастьем. Без неё он никогда не умудрился бы рассматривать всю мировую историю со специфически прусской точки зрения; и будь в этом его ультрапрусском миросозерцании хоть какая-нибудь брешь, сквозь которую проникал бы дневной свет, он запутался бы во всей своей миссии и его славе наступил бы конец. И в самом деле, едва он выполнил на свой манер свою особую, предписанную ему извне миссию, как оказался в тупике; и мы увидим, какие скачки он вынужден был делать вследствие абсолютного отсутствия у него рациональных идей и его неспособности понять им же самим созданную историческую ситуацию.

Если Луи-Наполеона его прошлое приучило не стесняться в выборе средств, то Бисмарка история прусской политики, особенно политики так называемого великого курфюрста[61] и Фридриха Ⅱ, научила действовать с ещё меньшей щепетильностью, причём он мог сохранять облагораживающее сознание того, что остаётся в этом верен отечественной традиции. Свойственное ему практическое чутье учило его в случае нужды отодвигать на задний план свои юнкерские вожделения; когда же казалось, что надобность в этом исчезала, они снова резко выступали наружу; это было, конечно, признаком упадка. Его политическим методом был метод корпоранта: до смешного дословное толкование пивных обычаев, при помощи которых в студенческих кабачках принято выпутываться из затруднений, он бесцеремонно применял в палате по отношению к прусской конституции; все новшества, которые он ввёл в дипломатию, заимствованы им из обихода корпорантского студенчества. Но если Луи-Наполеон в критические моменты часто колебался, как, например, во время государственного переворота 1851 г., когда Морни пришлось положительно силой заставить его довершить начатое дело, или накануне войны 1870 г., когда своей нерешительностью он испортил своё положение, то с Бисмарком, нужно признать, этого никогда не случалось. Сила воли никогда не покидала его, скорей она выливалась в прямую грубость. И в этом, прежде всего, кроется тайна его успехов. У всех господствующих классов Германии, у юнкеров, как и у буржуа, в такой степени иссякли последние остатки энергии, в «образованной» Германии настолько вошло в обычай не иметь воли, что единственный человек среди них, который действительно ещё обладал волей, именно поэтому стал их величайшим человеком и тираном; он властвовал над всеми ими и перед ним они, вопреки рассудку и совести, по их собственному выражению, с готовностью «прыгали через палочку». Во всяком случае, в «необразованной» Германии так далеко дело ещё не зашло: рабочий народ показал, что у него есть воля, с которой не справиться даже сильной воле Бисмарка.