Ром

В 1919 году говорили, что миллионов у него куры не клюют. Дюжины, сотни? Этого я не знал. Но у него был ром! Столько, что им можно было заново наполнить Женевское озеро и Средиземное море! Еще у него было много золота, и в виде песка, и в слитках, и в самородках! А поскольку все рвачи-богачи, все спекулянты, все нувориши Франции покупали себе замки, то Жану Гальмо приписывали их целую дюжину. Это была фигура наподобие набоба, господаря, то есть того, кто напропалую кутит, вовсю прожигает жизнь, а уж женщин у него больше, чем у турецкого паши.

Кем же он был?

Авантюристом, депутатом.

Откуда приехал?

Из Гвианы.

А слухами-то земля полнится быстрехонько.

Поскольку он охотно посещал редакции газет и любил окружать себя писателями и людьми искусства, о нем принялись судачить и каких только гадостей не измышляли. В прошлом он-де был пиратом, провозгласил себя королем негров, убил отца и мать. Кроме того, он классный делец, злой на работу, способен на самую преданную дружбу, человек, не знающий жалости, ловкач-мошенник, грубое животное, важная птица, развратник, простак, аскет, гордец, вознамерившийся потрясти Париж, кутила, опустошенная душа, силач, выступавший перед ярмарочной толпой и боровшийся там с собственной любовницей, бывший каторжник. Меня даже убеждали, что он татуированный!

В те времена я сидел в кабинете, по размеру не намного превосходившем портсигар.

Две раздвижные двери, пара электрических лампочек, стол величиной с записную книжку и 21 телефонная линия. Я просиживал там целые дни. Какое на дворе время года, я узнавал по тому, работали или нет вентилятор и радиатор. Часами мне служили slips,[2] а приходившие и уходившие через мои утлые двери люди отсчитывали мне минуты, поскольку частенько было по пять-шесть входов — выходов зараз.

И вот — из десяти посещавших меня людей девять непременно заговаривали со мной о Гальмо!

И он не был мифом. Этот человек действительно существовал, ведь он на моих глазах мало-помалу сбрасывал окутывавшую его легенду и теперь уже приходил смущать честной народ прямо под окна моего кабинета. Канцелярские крысы донимали меня расспросами, журналисты забегали узнать подробности, а всякие там артисточки просили узнать, нет ли к нему какой тайной тропиночки; на других концах моих телефонных проводов, словно на длинных вязальных спицах, роились тысяча и одна комбинация, соединявшие деловых людей с политиками, промышленников с господами из высшего общества — тысяча и одна комбинация с одной-единственной целью: заставить Гальмо «раскошелиться».

Раскошелиться — значило профинансировать дела серьезные…

Вот страсти-то!

Все нуждались в деньгах, чтобы рассчитаться с прошлым и как ни в чем не бывало начать все сначала.

Война подходила к концу!..

Я был к этому готов. И в один прекрасный день я услышал на том конце провода голос самого Гальмо: он договаривался о встрече с моим хозяином.

Когда я увидел, как он входит в мой кабинет, мне почудилось, что предо мною сам Дон Кихот.

Это был высокий, худой, по-кошачьи гибкий, немного сутулый человек.

Он не обладал приятной наружностью и с виду ничуть не соответствовал собственной значительности. Он казался очень усталым, даже мучимым болезнью. Лицо отличалось матовой бледностью, а белок глаза был залит кровью: Гальмо, вероятно, страдал недугом печени. От всего его облика исходила какая-то крестьянская робость. Его речь оказалась такой же строгой, как и его шевиотовый костюм цвета морской волны, слегка неопрятный, но тем не менее явно сшитый у хорошего портного. Говорил он с подчеркнутым безразличием. Жестикулировал редко, и движения взметнувшихся было рук, поколебавшись, застывали в полужесте. Волосы у него были черные, как и глаза. Но больше всего в эту первую встречу меня поразил его взгляд. У Гальмо был настойчивый, улыбчивый, трепетный и невинный взгляд ребенка…

Как же далеки от его легенды мы и все наши журналистские эпитеты, не говоря уж о тяжеловесных измышлениях его противников!

Рассказывают, что Бальзак, сочиняя «Человеческую комедию», заказал сделать гороскопы для всех своих персонажей и из них черпал мотивы их поступков и линии их судеб. А почему бы то, что Бальзак делал с вымышленными фигурами, нам не сделать с реальными персонажами подлинной жизни?

Итак, Жан Гальмо: родился 1 июня 1879 года в 15 часов в Монпазье (Дордонь).

Воспользовавшись только одной этой датой и скудным географическим уточнением, мой друг Морикан, для которого астрология никогда не была тайной наукой, сейчас спроецирует чертеж «неба» Гальмо и скажет нам, каким же был этот человек, имени которого я ему даже не открыл. В этом маленьком шедевре расчет идет об руку с интуицией.

«Неуравновешен.

Мышление живое, но неспособное сосредоточиться. Творческие данные не очень хорошие. Слишком созерцателен.

Мысль с удовольствием уносится в мир грез и воображения.

Чувствителен.