ROMA IV

- Все благополучно, конкубину Крассу привиделся страшный сон, и он упал с ложа. Зажгите мне светильник, и можете возвращаться на пост.

Красс лежал на ступенях, ни жив, ни мертв.

Что теперь будет?

- Встать можешь?

Он приподнялся. Кровь уже текла по груди, спину ломило, сердце пропускало удары через два на третий и судорожно сжималось.

- Про... стите... - еле шевельнул он окровавленными губами, - сон... про...стите.

Саркис... Боги мои.

Она оставила его сидеть, привалившись к ложу плечом, пошла в умывальную, намочила угол пелены в успевшей остыть воде, и стала осторожно смывать кровь, чувствуя, как он задерживает дыхание при каждом ее прикосновении.

Дурак. Дурак. Дурак.

- Встань уже и переляг на мягкое. А голову повыше. На подушку. Вот так. Лучше?

- Пожалуйста, простите... - натужно продолжил он, - мне привиделся ужасный сон... Про сына... Я себя забыл... Простите... Я...

- Какой был сон?

И он покорно пересказал его, опуская мерзкие подробности. Аврелия неожиданно засмеялась.

- Я и верхом-то без стремян не умею.

- Без стре...

- А, ты не знаешь. Это варварская выдумка.

И вдруг снова скривила рот.

- Скажи, ты ведь веришь, что твой сын жив, здоров, и всех-то бед, что сидит под стражей и мается неизвестностью?

- Верю... - обессилено выдохнул он.

- Правильно, верь. Кроме как мне, тебе верить некому. И не во что. Ведь ты Богов поминаешь по привычке, так?

"Я взяла заложников".

Из узкого окна Немой Башни она глядела, как мальчики и юноши - от четырнадцати до двадцати лет - ходят кругами по тюремному садику, кутаясь в шерстяные, с бахромой, хламиды, избегая подымать друг на друга глаза. В принципе, не так-то трудно выяснить, кто из них - убийцы. На то и Немая Башня, немотой своей обязанная зодчему (последнему в предыдущей династии), знавшему тайну кладки, что пожирает звук. Разумеется, стены набиты подневольными каменщиками, как пирог - изюмом, но сам зодчий успел принять яд до того, как за ним пришли.

Тоже мне тайна - толстенные, в шесть локтей, стены, переложены хлопковыми матами. Ну и каменщики убиенные... Сущий пирог. (Любознательный Гай велел однажды нынешнему зодчему разобрать кладку в цокольном этаже).

Гай.

Она побоялась приподнять погребальные покровы и посмотреть на его раны. Ей не надо было удостоверяться, влагая персты. Все было в ледяном лике Корнелия - и смерть, и радость, и покой - и эту безротую смерть мужеска пола она пригрела на своем вдовьем ложе - но ни радости, ни покоя. Хотя бы потому, что у нее ни одного "своего" в патрицианских палаццо - а надо бы иметь, раз уж метишь в тираны.

У нее даже яда нет.

А то, чем она хвасталась Отусу, хоть и лучше яда, для самоубийства употреблять не хотелось бы.

Она все время прятала это под одеждами - даже как будто от самой себя: вид этой вещи столь не соответствовал назначению, что она казалась игрушкой. И только вес однозначно выдавал принадлежность к роду оружия.

На глаза попался Саркис. Она присмотрелась - придирчиво, словно он был ей любимым пасынком. Он так же, как и прочие, ходил особняком, так же через каждые пять-шесть шагов натуго обтягивал плечи кусачей хламидой - казалось ли ей, или на самом деле он похудел, и облако тонких волос слабыми вьющимися прядями опало на плечи? За кого он больше боится? За себя? За отца? Ведь у него нет друзей среди прочих, повязанных щенячьим бунтарством и императорской кровью. А они кого из себя строят? Стоиков? Киников? Первомучеников?

Козлы.

Красс засел в библиотеке. Он читал Евангелие, в порыве уничижительной самоиронии решив, что настало время приобщиться к вере рабов. Может, из нее (по принципу противоположностей) удастся выковать оружие против безбожницы Аврелии? Так он размышлял - от безысходности, в глубине души понимая - не выйдет. Аврелия догадается и пресечет - по крайней мере, их с Саркисом жизни. Когда она не косит под Калигулу, то выказывает проницательность не меньшую, чем у него. А он сам отлично знал о коварстве любой слепой веры, как она не зовись, потому что - она точно подметила - поминал Богов по привычке. Не пристало зрелому мужу верить в мифы о вздорных и блудливых богах: уж лучше Плотиновы схемы, их безупречная отвлеченность от сугубого бытия.

Библия мало чем отличалась от мифов. Хороший знаток многих культов (империя была веротерпима, и чужие религии волей-неволей приходилось брать в расчет), Корнелий без труда прослеживал сходство между фабулами Евангелия, и сказаниями передней Азии, особенно египетскими и месопотамскими: там и там был потоп, там и там воскресал загубленный Бог в человечьем обличье. Пожалуй, имея такие истоки, христианство не так уж и жалко, и если бы придать ему дух победный и торжествующий... Он ведь, будучи сенатором, нередко вел политику безупречно христианскую (и тут Аврелия права, более чем права: ее именем, словно правая рука, о левой не ведающая, он снижал подати, смягчал законы, и много еще чего праведного делал) - даром что поминал богов по привычке.

Только с Гаем не по-христиански поступил - соблазнил малых его убить. И теперь платит.