Роман

После «Ребенка Розмари» на Комеду был большой спрос, и он никак не мог решить, возвращаться ли ему в Польшу. Зная, насколько он несчастен в браке, я его отговорил. «Ты избавился от жены, — сказал я ему, — и это само по себе достижение».

Я принялся за разработку сценария о жизни Паганини и одновременно работал над проектом фильма «Вечеринка у Доннера». Это подлинная трагическая история поселенцев, которых в XIX веке во время похода на Запад долго преследовали индейцы и которые нашли свой конец в снегах Сьерра-Невады. Дело, за которое они взялись с такой надеждой, окончилось голодом и каннибализмом.

Теперь я мог больше времени проводить с друзьями. К нашей компании присоединился Питер Селлерс. Хотя во многих отношениях он был очаровательным человеком, его причуды иногда утомляли. На площадке он разворачивался и уходил, если кто-нибудь появлялся в пурпурном — «несчастливом» цвете. Он покидал рестораны, если чувствовал «отрицательную вибрацию». Я со страхом ждал того момента, когда, заказав еду, он вдруг заявит: «Ро, я больше не могу... здесь отрицательные вибрации... пойдем в другое место».

В характере Питера были и более дикие черты, хотя я не сразу их заметил. Однажды мы сидели в ресторане вместе с Тони Гринбергом. Не придав этому особого значения, Тони заметил, что врач бессилен помешать пациенту, решившему разрушить себя куревом и алкоголем, и его нельзя за это винить. Тони не подозревал, насколько щекотливой темы коснулся, потому что Питер не только пил и курил, но и экспериментировал со всевозможными наркотиками.

Спор разгорался, голоса становились все громче, так что все разговоры вокруг замолкли. Большинство присутствующих решили, что Питер устраивает очередное представление, и ничего не заподозрили, даже когда он вскочил на ноги и направился к Тони. «Ты ошибаешься, доктор, — истерически кричал он. — Ошибаешься, мать твою!» С этими словами он схватил Тони за горло и начал душить. Джуди Гутовски, все еще полагая, что Питер разыгрывает представление, хихикнула и на всякий случай сказала, чтобы он не делал глупостей. Остальные сидели как завороженные. Как и я, они поняли, что это не игра. Тони задыхался и синел, а Питер всерьез пытался его задушить. Я вскочил, разжал Питеру пальцы, потом мягко уговорил его сесть. Он закрыл лицо руками и зарыдал.

В тот вечер с нами должен был быть и Комеда, но он чувствовал себя настолько плохо, что не покидал Лос-Анджелеса. Недавно вместе с Мареком Хласко они после попойки бродили по холмам близ Голливуда, Комеда упал и сильно расшибся. Хотя врачи уверяли, что ничего серьезного не произошло, он стал жаловаться на постоянные головные боли и неспособность сосредоточиться. Мне позвонила его подружка Элена и сказала, что он ее беспокоит. Когда я приехал, Комеда выглядел очень плохо. Он сказал, что у него грипп — в Лос-Анджелесе как раз была эпидемия, — что чувствует себя очень скверно и не поедет вместе со всеми в Лондон отмечать Рождество, а присоединится к нам попозже.

В начале 1968 года позвонил Билл Теннант и сказал, что Комеда очень плох.

— Знаю, — сказал я.

— Он в больнице.

— С гриппом?

— Это не грипп, а кровоизлияние в мозг. Ему сделали операцию.

Оказалось, что энцефалограмма выявила повреждения мозга.

Едва прибыв в Лос-Анджелес, мы помчались в больницу. У Комеды к носу были подведены трубочки, еще одна была введена в горло, в то место, где ему делали трахеотомию. Голову скрывали многочисленные повязки. Глаза были открыты, но смотрели невидящим взглядом. Он был в коме. На его истощенном, с ввалившимися щеками лице появилось странное детское выражение.

Очень медленно я заговорил с ним по-польски: «Кшиштоф, если ты меня слышишь, сожми мою руку». Он сжал. Я оставил свою руку в его, но его пальцы продолжали спазматически сжиматься. Я так никогда и не узнал, было ли первое пожатие сознательным или нет.

Шэрон очень расстроило то, что произошло с Комедой: она впервые столкнулась с настоящей трагедией. Мы ежедневно бывали у него, но улучшения не наступало. Я настолько верил в прогресс науки и американскую медицину, что не сомневался, что он выкарабкается. Он не выжил. Один раз он вышел из комы и написал несколько несвязных слов по-польски, в другой раз слабо отбивал ритм, когда я завел ему магнитофонные записи, но полностью в сознание он так и не приходил. Он умер вскоре после того, как жена отвезла его назад в Польшу. Я утешался лишь тем, что в Голливуде Комеда все время был счастлив.