Роман

Никто не выпил и не проронил ни слова – все сидели, подавленные речью фельдшера.

Вдруг среди общего оцепенения Татьяна встала из-за стола и, обращаясь ко всем, произнесла:

– Пойдёмте со мной.

В её голосе, помимо присущей ей мягкости, чувствовалась решимость, заставившая всех, молча переглянувшись, встать и последовать за ней.

Шурша по траве своим длинным голубым платьем, Татьяна направилась мимо дома, через редкие кусты орешника к опушке ближнего леса. Все шли за ней молча.

Было уже совсем светло, как днём; восток алел с каждой минутой всё сильнее; в гулком старом лесу перекликались птицы. Орешник быстро кончился, и впереди на гладкой выкошенной опушке показались изба с сараем и скотным двором. В этой избе и жили прислуживающие лесничему сестры Полина и Агафья. Полина была молодой вдовой, год назад пережившей смерть мужа, Агафья уж пять лет была замужем за конюхом Гаврилой.

Большая чёрная собака, лежащая у завалинки, почуя идущих, тут же вскочила на ноги, но, завидя Таню и Куницына, побежала им навстречу, приветливо виляя хвостом.

Татьяна подошла к крыльцу и оглянулась, подождав, когда все подойдут, затем, обведя всех быстрым взглядом, взяла Клюгина за руку и ступила на крыльцо, проговорив:

– Только тихо, пожалуйста.

Клюгин и остальные двинулись за ней. Миновав тёмные сени, они вошли в избу. Внутри всё было, как и должно быть, – слева два небольших окошка, обеденный стол с лавками, справа – большая русская печь, чуть поодаль – два сундука и лежанка.

Приложив палец к губам и не выпуская руки Клюгина, Татьяна тихо подвела его к лежанке.

Все последовали за ней и остановились в двух шагах.

Перед ними на большой медвежьей шкуре, застланной домотканой простыней, спали четверо детей. Широкое лоскутное одеяло, из-за жары скомканное ими, покрывало лишь их ножки, а сами они лежали голые, вплотную друг к дружке, перепутавшись ручками, ножками и нательными крестиками. Все четверо были русыми, с гладкими, словно трёпаный лён, волосами и, по всей вероятности, были погодками – старшему на вид было лет пять, самому маленькому – года два.

Едва Роман рассмотрел этих спящих малюток, как сердце у него сжалось. Они спали так, как способны спать только дети – выпростав и раскинув набегавшиеся за день ножки, положив руку на шейку сестры, ткнувшись носом в пухлую щёку брата, свернувшись калачиком; во всех этих сугубо детских позах было столько невинности и неги, что вошедшие взрослые люди оцепенели и стояли, неподвижно созерцая своих собратьев, недавно пришедших в этот мир. В тишине было слышно, как поцвиркивает за печкой сверчок и слабо трещит фитиль горящей перед иконой лампады.

Роман вдруг понял, зачем привела их сюда Татьяна, и от этого понимания новый приступ умиления ко всему малому и беззащитному сжал его сердце, и слёзы наполнили его глаза.

“Так вот как она ответила Клюгину! Вот как просто, как божественно просто!”

Губы его задрожали, ему захотелось обнять детей, Татьяну, этих пожилых людей, столь похожих на детей, и рыдать вместе с ними, рыдать от умиления, боли и радости… Чувствуя, что не в состоянии сдержать рыданий, Роман повернулся и вышел. Едва он ступил из тёмных сеней на крыльцо, как луч только что показавшегося над лесом солнца попал ему в глаза, словно отрезвляя.

Достав платок, Роман вытер слёзы.

Орешины, луг, лес – всё кругом золотилось в мягких несильных солнечных лучах. Сзади послышался скрип сенных половиц, и не успел Роман обернуться, как мимо него, опустив глаза, прошёл Клюгин и, спустившись с крыльца, медленно побрёл прочь, сутулясь сильней обычного.

Почувствовав его состояние, Роман не стал окликать фельдшера. Тёмная ссутулившаяся фигура вошла в орешник и пропала.

“Так вот она какая! – восхищённо подумал Роман. – Так смело, так неожиданно. Это совсем не в духе робкой, застенчивой девушки. А главное – я совсем не ожидал от неё такого! Такой смелости, решительности! Стоило Клюгину пересечь черту допустимого и поставить под сомнение то, что является опорой для каждого человека, как она тут же ответила ему. И как ответила! Сильно, точно, правдиво!”

Ему вдруг захотелось немедленно видеть её.

Он повернулся к двери, и в этот момент, скрипя половицами, из сеней вышел Антон Петрович. В одной руке он держал пенсне, в другой платок. На щеках его блестели слёзы.

Вытерев щёки, он со вздохом облегчения покачал головой:

– Господи… никогда так не ревел… Ну, Рома, тебе Бог такого ангела послал… ой… просто душу всю перевернула…

Позади в сенях показались Красновский и Надежда Георгиевна. Слёзы блестели у них на глазах. Красновский, протиснувшись между дядей и племянником, спустился с крыльца и, отвернувшись, стал смотреть на залитый солнцем лес.

Тётушка, отерев слёзы платочком, быстро поцеловала Романа в щёку, прошептав:

– Рома, будь счастлив…

Спустившись с крыльца, она медленно двинулась вдоль палисадника, взяв себя за локти.