Роман без названия

— Но все-таки вы могли бы понять, — укорила его родственница, — что нам это удовольствия не доставит. Что ни говори, писать книги — это что-то вроде ремесла… И люди нашего происхождения этим не занимаются…

Что было тут отвечать! Забыв об Аделе, обо всем на свете, Станислав схватил фуражку… Он хотел тут же проститься и уйти, кровь в нем кипела, но вдруг услышал донесшееся с порога «Ах!». Подняв глаза, он увидел Аделю.

Да, эта молодая особа походила на ту сельскую девушку, которую он прежде знал, которая чистосердечно клялась ему в любви и верности, — но это уже была не та Аделька, которую он любил. Прошедший год с лишним, пребывание в двух столичных городах и рой поклонников, увивавшихся за нею, изменили ее до неузнаваемости. Красота ее стала более яркой, более блестящей, но утратила естественность и прелесть наивности, — то была барышня, недавно вылупившаяся из балованного дитяти, единственная дочь и наследница миллионов, и по ее глазам было видно, что она это знает.

При виде Станислава лицо ее не окрасилось даже мимолетным румянцем, в глазах не мелькнуло чувство нежности или тревоги, грудь не всколыхнулась более бурным дыханием, только коралловые губки раздвинулись в улыбочке, уже напоминавшей мамашину, и после своего «Ах!» она прибавила:

— Так это пан Станислав!

Он тоже посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но довольно было одного взгляда, чтобы онеметь, довольно было увидеть эту куколку, чтобы понять: ни на какое глубокое и долговечное чувство она уже неспособна, бедняжка, видимо, где-то на жизненном пути растеряла по частям молодое сердце, и вместо него грудь ее заполнили себялюбие и чванство.

Она так глядела на него, будто желала внушить: «Мы не знакомы! Мы не были знакомы и не должны быть! Не приближайся ко мне, останемся чужими!»

Чтобы перенести невозмутимо эту пытку, требовалось большое мужество, огромное самообладание, и Станислав Доказал, что они у него есть. Страдание посвящало его в Рыцари! Он стерпел последнюю пощечину и не дрогнул!

Аделя, охорашиваясь, вертелась перед зеркалом.

— Где вы бываете, пан Станислав? Что делаете? — спросила она. — А, я слышала о стихах! Ха, ха! Какие же вы пишете стихи? Право, мне очень любопытно…

— Я не посмел бы их показать вам, — грустно ответил Станислав. — Я не могу надеяться на снисхождение, а я в нем нуждаюсь.

Аделька ничего не ответила, только состроила недовольную гримаску.

— А бываете вы у графов Н… у генерала С… у князя Б…?

— Нет, панна Аделя.

— А у пани М…?

— Нет, я нигде не бываю.

— Жаль! У вас тут в Вильно такое приятное общество, так весело тут развлекаются.

Оба помолчали.

— А где вы живете?

— О, отсюда далеко и жилье бедное! — со вздохом сказал студент. — Но мне и там хорошо.

— Какие приятные тут прогулки, какие красивые бульвары над Вилией! — продолжая охорашиваться, щебетала Аделя. — Папа! Правда ведь, мы сегодня с князем… поедем в Закрет?

— Поедем, дитя мое, если захочешь.

— Но ты еще не одета, — вмешалась пани Шарская, — а карета нас ждет — мы же должны вместе ехать к графине Н…

— Я сейчас! Я как раз собиралась одеваться.

— Не буду мешать, — вскочив с места, поспешно сказал Станислав, — и умоляю простить меня — возможно, я невольно засиделся.

— Нет, нет! Хотя действительно, — промямлил Шарский, — у нас в Вильно столько дел! До свиданья, пан Станислав! Когда будем посвободней, можешь когда-нибудь нас навестить.

Едва заметным кивком, отнюдь не радушным, простилась с ним пани Шарская. Станислав еще раз взглянул на Аделю, словно моля о жалости, но встретил такой холодный, горделивый, отчужденный взор, так явно порывающий с прошлым, так ясно говоривший, что знать его не хочет! Почти не понимая, что делает, Стась как безумный выбежал из комнаты. И до ушей его еще донесся долгий, издевательский, холодный, безжалостный, сатанинский смех — слыша его за собою, Станислав был окончательно убит.

Пулей слетел он вниз по лестнице, пробежал через двор, где стоял изящный экипаж и ждали лакеи в ливреях с гербом. Он бежал все вперед, вперед, сам не зная куда. Гнев, негодование, отчаяние, каких в жизни еще не довелось испытать, бушевали в нем, разрывали сердце… Как умалишенный разговаривал он сам с собою, останавливался, смеялся, опять куда-то бежал и, лишь очутившись в какой-то толпе, которая преградила ему дорогу, окончательно остановился — протиснуться сквозь нее было невозможно. Вдруг над его ухом раздался укоризненный голос:

— Опомнись, человече! Сними шапку и стань на колени!

Это было словно веление небес. Стась машинально скинул фуражку, преклонил колено и, сложив руки, начал молиться, а когда поднял глаза, то вверху перед собою увидел сияющий образ Святой девы Остробрамской.

Милосердный ангел-хранитель привел беднягу на самый порог святыни, как жаждущего к источнику за утешением. Ах, как нуждалось в нем его сердце! Но искренняя молитва не сразу полилась из уст Стася, страдание лишило его дара речи. Вначале он просто произносил слова, а мысли витали где-то в рассеянии, он не в силах был отогнать воспоминания о перенесенном ударе.