Роман без названия

— Ах, товарищи мои разлюбезные! — воскликнул он. — Захотелось вам налить из порожнего сосуда, если вы ждете веселья из моих уст! Откуда же мне его взять? Все равно как если бы вы захотели упиться чернилами: отравиться ими можно, но напиться допьяна — никак!

— Пошел ты к дьяволу с чернилами! — крикнул Базилевич. — Тоже вздумал напоминать нам про этот студенческий напиток! Напоить его! Напоить!

— Согласны! — подхватил хор голосов. — Пусть напьется допьяна!

— Vox populi, vox Dei! [91]— заметил кто-то рядом со Стасем.

— Властью, дарованною нам выпитым вином и водкой, присуждаем тебя, — торжественно возгласил, вставая и указывая рукою на преступника, Ипполит, — присуждаем тебя к шести бокалам шампанского!

— Смилуйтесь! — воскликнул Шарский. — Так я же опьянею!

— Именно этого мы и хотим, — возразил судья. — А потом заставим тебя импровизировать.

— Ну, разве что получится импровизация головной боли! Сжальтесь, господа!

— Приговор вынесен — или зальем за воротник!

— Воротник для меня ценность — другого нет, — вздохнул Шарский.

— Пусть выпьет! — закричали кругом друзья, уже изрядно захмелевшие. — Если любит нас, пусть выпьет! Каждый из нас уже выпил не меньше шести бокалов, пусть с нами сравняется! Неужто мы будем ему служить илотами [92]?

— Пусть выпьет! — повторил хор, и вмиг со всех сторон ему подсунули бокалы, стали просить, убеждать, настаивать, заставлять, так что бедный Станислав, разгоряченный и одурманенный вином, больше не прекословил, — весь раскрасневшийся, поднялся он с первым бокалом в руке.

— За ваше здоровье, наставники наши! — сказал он. — Кланяюсь вам, низко кланяюсь за то, что посеяли в нас семена, а за всходы уже отвечать нам! Пью за благородных сеятелей будущего!

И он выпил.

— Второй тост — в честь науки! Пусть каждый помнит, что ей мы обязаны развитием не только голов наших, но и сердец — из честной головы непрерывно идут токи в грудь, чтобы из сердца возвратиться к ней обратно.

— Третий тост — за молодые чувства! За молодость сердца и мыслей! Не будем стариться, братья, а когда над нами со стуком захлопнется крышка гроба, пусть скроет нас с венком действенности на челе.

— Четвертый тост — за нашу дружбу! Будем всегда ей верны, верны памяти о юных годах, с тем и пойдем в новую жизнь! И пусть каждый носит на груди как талисман имена друзей! Пусть имена эти напоминают о достоинствах товарищей, ведь у каждого из вас есть хоть одно.

— Ба, постой-ка! — запротестовал Мшинский. — Я, например, у себя никаких достоинств не вижу, вот разве что люблю поесть…

— И поделиться последним куском с другими, — возразил Шарский.

Все захлопали.

— Теперь пятый!

— Пятого, пожалуй, уже не будет, — шепнул Базилевич.

— Прошу не перебивать!

— Тише!

— Пятый тост — за наш старый город, за улицы и стены славного Вильно и за его добрых горожан! Где еще найдем мы сердца, которые примут нас, странников, приветливей и радушней?

С громкими возгласами все подняли бокалы.

— И шестой тост — за расставанье! — с жаром воскликнул поэт. — Тост траурный, тост неведомому завтра, тому завтра, что за темной завесой стоит на пороге этого зала. Deo ignoto [93]нашей судьбы!

Эти слова он произнес с такой глубокой печалью, с такой проникновенностью, что все затихли и кое-кто невольно обратил глаза к дверям, будто и впрямь на пороге показался черный призрак.

Доктор Брант, до сих пор сидевший молча, теперь поднялся с бокалом, в который по рассеянности успел насыпать табаку.

— Зачем говорить про завтра? Эх ты, поэт-пророк! Зачем говорить про завтра? Завтрашний день идет к нам в розах и зелени, с рогом изобилия в руках.

— С рогом? А что, коли мы женимся? — перебил его Ипполит.

— Это рог Амалтеи! [94]— продолжал Брант.

— Пусть так, все равно символ недобрый.

— Ну, довольно! Тот, кто выпил шестой бокал, пусть сядет! Мы выслушали тост про завтра, пусть теперь позволят нам, беспечным, его закончить. Я, как медик, предлагаю выпить за здоровье здоровья, kalexochen! [95]Пусть будущее из своей неисчерпаемой сокровищницы даст вам безотказные: желудки, могучие легкие, неутомимый мозг et caetera, et caetera! [96]

— Vivat et caetera [97]доктора Бранта! — подхватил Мшинский, и с оглушительным, громоподобным шумом, от которого стены затряслись и в испуге сбежались кельнеры, был выпит очередной бокал…

— Милостивые господа, — сказал один из кельнеров, подойдя к ним с озабоченным лицом, — тут рядом обедают князь Ян, граф П., председатель суда X…

— И кто еще, голубчик? — осведомился Базилевич, горделиво приосанившись.

— Больше никого… Я не знаю… Но этот шум… прошу извинить, господа… Князь Ян пожаловался…

— Передайте от нас князю Яну, чтобы он поглубже нахлобучил на уши свою княжескую шапку, тогда шум не будет ему мешать… Или, если угодно, мы пошлем ему фунт ваты, шапка-то вроде бы дырявая… А ты убирайся, пока цел!

Кельнер исчез, будто ветром сдуло.

— А, князь Ян! — молвил Болеслав. — Видно, празднует тут после свадьбы не первый день, свободу свою пропивает…

— Разве он женился? — спросил кто-то.

— Доподлинно так, неделю тому назад.

— На ком же? На ком?