Роман для женщин

Прага, 20 апреля 2000

Дорогая Лаура!

На дворе весна, и я все продолжаю петь свою запетую песенку. Называется она «Лаура, вернись!». Это готовый шлягер сезона. Мы были несколько раз в разных газетах, два раза в основных вестях по каналу Нова и, говорят, в новостях немецкого телевидения ARD (я не случайно употребляю множественное число, ибо весь этот медийный успех — прежде всего твоя заслуга…). Один литературный критик даже поместил в «Респекте» статью «Орфей в метро» — ты читала? Или теперь читаешь только журнал «Яхты и лодки»?

Сам я не раз видел, как тот или иной пассажир (обычно это девушка или женщина) с интересом, а бывает, и с заметным волнением, читает мое письмо, но пережил я и кое-что совсем другое — абсолютное равнодушие, когда пассажир прочитывает лишь несколько строк, a потом с тоской переводит взгляд на ближайшие рекламы: Отведай того-то, познай волшебный вкус этого, не сгибайся, а мужайся… Такие вещи бьют в цель: печаль скучна, а чужая особенно. Чья-то боль? Плюнь!

Недавно я был свидетелем того, как группа тинейджеров довольно грубо потешалась над моим предыдущим письмом. Я не такой болван, чтобы не оценивать ситуацию трезво, но все-таки тайно надеялся, что хоть какая-нибудь девушка одернет мальчишек: «Ну хватит вам, идиоты…» — примерно так, как кто-то иногда обрывает слишком пошлый анекдот, переходящий всякую допустимую грань. Но ни одна девушка не остановила их. Да и существует ли в век столь успешной чешской кока-колы еще какая-либо грань? Если теперь, бывает, смеются над Яном Палахом[74] и над концлагерями, то можно ли всерьез воспринимать обыкновенное чувство одиночества?

Об упомянутом одиночестве. Тебе трудно поверить, но за все эти долгие месяцы нашей размолвки я не был близок ни с одной женщиной. Ты ведь знаешь меня, знаешь, какое важное место в моей жизни всегда занимал секс. Три недели тому назад мой коллега из агентства (ты, конечно, знакома с ним, но в силу понятных причин я не называю его имени), который уже не мог смотреть на мое, как он выразился, добровольное мученичество, затащил меня в один загородный бордель, но представь себе, ни с одной из тех услужливых, но, очевидно, не очень счастливых девушек я не смог уединиться. Что за комедия: я лишился всего самого дорогого, но препоны остались. Вот одна конкретная деталь (прости мою откровенность, ты же знаешь, насколько я всегда был сдержан в этом плане): когда заиграли «Let's talk about love»[75] в исполнении Селин Дион, одна девушка, справедливо обиженная моим бездействием, положила руку на мое хозяйство. Я тотчас почувствовал эрекцию и одновремешо в голос заплакал. Ты только представь себе (на прошлой неделе это очень рассмешило доктора Z., хотя пациент ждет от своего психиатра совершенно другой реакции!): поет Селин Дион, а я со вздутыми брюками сижу в каком-то жутком кресле провинциального борделя и реву в три ручья.

Итак, это всего лишь малая толика деликатного самоироничного юмора (как писали в «Респекте»), подкрепленного неназойливой откровенностью, что я живу примерной аскетической жизнью и, главное, неизменно single[76]. Теперь кое-что менее смешное.

В последнее время мне снится страшный, тревожный сон. Я встречаю тебя у выхода из того или иного парка, преимущественно из Пругоницкого (понять не могу, почему именно там в последний раз я был в Пругонице со школьной экскурсией, где мне, между прочим, один одноклассник нечаянно сорвал родинку, которая потом весь день кровоточила…). В моих снах ты или беременна, или склоняешься над коляской. Коляска на редкость старомодная — такая плетеная, но кто знает, может, такой тип колясок теперь опять в моде.

Молюсь, чтобы это была неправда.

Люблю тебя, Лаура, и этому нет конца.

Вернись.

Оливер