Роман галицкий. Русский король

Он обернулся к ожидавшим вершникам, махнул рукой, крикнул неразборчиво: «Давай их сюда!» - и толпа заволновалась, загомонила вразнобой. На помост стали подниматься бояре.

Тощего Павла Дмитрича шатало, как былинку, и, взойдя, он обессиленно прислонился к боку Никиши Тудорыча. Тот поднялся по ступеням сам и стоял, покачиваясь и пошире расставив ноги. С другой стороны к нему прислонился Кирилл Иванкович.

- Глянь-ко! - изумлённо кричал молодой голос. - То ж боярин Зеремей!.. Вот ужо отольются кошке мышкины слёзки! Попомнишь, как неправую мзду брать!

Стоявший рядом с кричавшим плечистый парень в сером кожухе встрепенулся и вскинул горящие ненавистью глаза, но тут же опустил взгляд. Сын боярина Зеремея Глеб успел, упреждённый матерью, уйти от Князевых людей и пережидал смутное время у знакомцев.

Боярин Зеремей идти не мог - его втащили под руки, он дрожал от страха, и крупные слёзы катились по его щекам. Квашня Давидич и Витан Ильич пребывали в оцепенении. Двигались они скованно, словно не полмесяца - полжизни провели в порубе. Старого Константина Серославича дружинники как внесли на руках, так и сложили у Князевых ног кулём. Кроме Никиши Тудорыча только Семён Избигневич держался твёрдо. Вид у всех был помятый, бороды растрепались, на дорогих кафтанах и сапогах пятна грязи и отбросов, на бледных осунувшихся лицах нездоровым блеском горят глаза.

- А вон боярин Кирилл! - кричали с другой стороны. - Энтот соседа мово, купца Мишука, разорил резами! У-у, вражина! Холопья его Мишука дубьём били да в реку в мешке скинули ещё жива!

- Эй, Павел Дмитрич! - трубным гласом вещал кто-то из задних рядов. - Вот и сочлись мы! Теперя тебе на том свете мой должок не занадобится!

- Лихоимец!

- Убивец! - последний крик раздался над ухом у Глеба, заставив его шарахнуться в сторону.

Иные помалкивали, некоторые жалостливо вздыхали и отворачивались, уверенные в невиновности бояр. Дав людству накричаться, Роман снова вскинул руку:

- Сии бояре крамолу ковали, се есть враги Галича и мои, и посему понесут они кару, и свершится она здесь и сейчас.

Он кивнул дружинникам, и те навалились на бояр, растаскивая их в стороны и сдирая дорогую одежду. Павел Дмитрич заверещал, как заяц, когда четверо ражих парней схватили его за руки и ноги. С извивающегося и орущего боярина содрали всё до исподнего, а запястья и щиколотки привязали к четырём коням.

Народ отхлынул от места казни в стороны. Четверо дружинников вскарабкались на конские спины, ударили каблуками, верёвки натянулись, и Павел Дмитрич закричал - долго, отчаянно. Но крик скоро оборвался, когда суставы его рук и ног порвались с резким хрустом. Изуродованное тело оттащили в сторону, а на его место бросили Никишу Тудорыча…

Боярина Семена Избигневича, Кирилла Иванковича и Константина Серославича, раздев донага, привязали к виселицам вверх ногами. Только когда их привязывали, Кирилл очнулся, заголосил по-бабьи пронзительно и продолжал вопить до тех пор, пока вперёд не вышли княжьи отроки с тугими луками. Роман взял один, встал напротив Семена Избигневича, вложил стрелу и первым пустил её точно в тугой живот боярина.

Вечевая площадь ахнула. Иные принялись креститься, другие нашаривали под одеждой обереги. Многим виделось, что не князь целит стрелу в сердце мятежного боярина - а сошедший на землю Перун-громовник пускает молнию в брюхо Змея-Волоса. Как зачарованные, боясь вздохнуть и пошевелиться, люди на площади наблюдали, как стонал и корчился Иванкович, как долго мучился растягиваемый конями Никиша Тудорыч, как без особой охоты пускали отроки стрелы в обмякшего и умершего от разрыва старческого сердца Константина Серославича, как потом, оставив утыканные стрелами тела болтаться над землёй, Роман повернулся к боярину Зеремею и сам, обрызгавшись кровью, взрезал ему живот, выпустив внутренности на землю у вечевой ступени…

Стоявший в толпе неузнанным Глеб Зеремеевич видел всё. И только когда упали на пыль сизым комком внутренности отца, он повернулся и, пошатываясь, как слепой, напрямик, побрёл прочь. Натолкнулся на Семена Чермного - тот узнал его, глянул с испугом, - но не остановился. Боль и ненависть к Роману сжигали его.

А за его спиной народ боялся вздохнуть от страха и благоговения. Ибо никто на вечевой площади не смел спорить с князем, ТАК утверждавшим свою власть над Галичем.

Никита завистливо вздыхал, слушая приятеля. Хотен сызмальства с отцом ходил - тот на лодье плавал, а Хотен с мамкой в избе на носу жили. Потом как-то раз пошла лодья ко дну. Спасая товар - дело было зимой - простудился Хотенов отец, слег да и помер. Мамка тогда стара стала, на лодье не плавала. Шибко убивалась, когда воротился Хотен один, потеряв половину товара и схоронив в чужой земле отца. Долго не хотела пускать парня торговать. Добро что сжалились бывшие отцовы приятели, взяли восемнадцатилетнего Хотена с собой. И вот уже поболе десяти лет ездил он по свету сам. И в Европе был, ив Сигтуне свейской, и в Новгороде, и у булгар, и за Хвалынским[62]орём по пустыне ходил. А уж на Руси-то сколь дорог им исхожено!