Роман И.А. Гончарова «Обломов»: Путеводитель по тексту

Что перед нами? «Мертвое или заколдованное царство», как полагал в 1892 году не одобривший гончаровскую Обломовку критик Ю. Н. Говоруха-Отрок ^[93]? В бытии обломовцев, которые «верили всему: и оборотням, и мертвецам» (с. 95), действительно, есть элемент сказочный — вспомним, например, варившиеся и выпекавшиеся ими необыкновенные меды, квасы и пироги(с. 89). Но обломовцы, однако же, не всегда спали, да и сама «обаятельная власть» над ними сна проистекала из их «образа жизни», который был не сказочным, а идиллическим.

В жизненном укладе обломовцев есть отдельные черты идиллии патриархально-барской, покоящейся на старой и искренней вере помещиков и крепостных крестьян в то, что первые вторым — отцы, а вторые своим помещикам дети. Владевшие Обломовкой родители Ильи Ильича не дают читателю повода для упрека в жестком отношении к своим «подданным», от которых они, по существу, не отличаются ни миропониманием, ни основными жизненными интересами. Но и обломовские крестьяне никакому сомнению не подвергают отеческие права над ними их господ. Может, конечно, статься, что барчонок-подросток Илюша, отчего-то недовольный ухваткой обувающего его тридцатилетнего Захара, «поддаст Захарке ногой в нос» (с. 111). Но и это не помешает Захару всей душой любить Обломовку и гордиться своим «столбовым» барином.

Частные приметы идиллии патриархально-дворянской (или — общефеодальной) тем не менее вовсе не заслонили в картине Обломовки и ее обитателей родовыхсвойств идиллии как одного из древних общечеловеческих типов жизни. Наиболее существенные в их ряду убедительно, с опорой на М. М. Бахтина, вычленила в своем анализе «чудного» обломовского «края» петербургская исследовательница Е. И. Ляпушкина.

«Первая из них, — отмечает она, — особое переживание (обломовцами. — В.Н.) времени и пространства. <…> В самом начале „Сна…“ внимание читателя обращается на то, что в описываемом мире жизнь обращена в повторяющийся круг времени: „Правильно и невозмутимо совершался там годовой круг“ <…>, и на протяжении всей этой части романа „расшифровывается“ именно такая геометрия времени. Жизнь обломовцев прикрепленак определенному месту, почти не связанномус другим, большим миром, о котором они хотя и имели представление, но весьма смутное: „Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была „губерния“, то есть губернский город, но редко езжали туда; потом знали, подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва, Питер, что за Питером живут французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный мир, неизвестные страны, населенные чудищами, людьми о двух головах, великанами; там следовал мрак — и наконец, все оканчивалось той рыбой, которая держат на себе землю“. <…> Никто из жителей Обломовки не стремился выйти за рамки этого малого мира, узнать что-то иное— чужое или даже враждебное им; их деревня вполне достаточна для счастливого житья-бытья» ^[94].

Итак, жизнь обитателей «чудного края» — это прежде всего жизнь пространственно замкнутая, самоизолировавшаяся от огромного человеческого мира, подчиненная к тому же циклическому, а не линейному миру и самодостаточная. «Для обломовцев самодостаточность их жизни, — продолжает Е. Ляпушкина, — подтверждается опытом предшествующих поколений, который сознается ими как личный опыт… Жизнь здесь имеет ценность лишь в той степени, в какой она способна повторить, продублировать давно выработанный и проверенный предками образец существования: „Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и отцах, так <…> делается еще и теперь в Обломовке“. <…> Все, что происходит впервые, что не закреплено традицией, ценности для людей не имеет или встречается ими враждебно» ^[95].

Вторая родовая особенность идиллии — «строгая ограниченность ее только основными <…> реальностями жизни. Любовь, рождение, смерть, брак, труд, еда и питье, возрасты — вот эти основные реальности жизни» ^[96]. Жизнь обломовцев также «сводится к этому <…> кругу событий», причем «рождение, брак, смерть — все здесь равновелико по своему значению», и «благодаря невыделенности индивидуальной судьбы, конец жизни не означает конца этого движения, и вслед за смертью снова идет рождение человека» ^[97].