Роман императрицы. Екатерина II

Торговый договор (заключенный 11 января 1787 года) — вот все, чего мог добиться Сегюр. Между прочим рассказывали, что французский посол коварно подписал его пером своего английского коллеги Фиц-Герберта. Но этот анекдот правдив лишь наполовину. Потемкин совершенно неожиданно сделал Сегюру предложение о торговом соглашении во время путешествия вместе с императрицей на галере, в котором принимал участие весь дипломатический корпус. Желая немедленно подписать договор и не имея под рукою своего письменного прибора, запертого лакеем куда-то под ключ, Сегюр попросил перо у Фиц-Герберта, спокойно игравшего с Кобенцлем, австрийским послом, в соседней каюте в трик-трак.

Франция вела вплоть до 1789 года какую-то странную игру. Продолжая вести или делать вид, что ведет переговоры с Россией о союзе и посылая многочисленных волонтеров в ряды русской армии, она в то же время поставляла Турции своих офицеров и сапер. Присутствие этих последних в Константинополе сильно раздражало Екатерину. Она писала Потемкину: «Буде из французов попадет кто в полон, то прошу прямо отправить к Кошкину (пермскому и тобольскому генерал-губернатору) в Сибирь в Северную, дабы у них отбить охоту ездить и наставлять турков».

Что касается волонтеров, то она едва терпела их в своих войсках и не выражала никакой признательности за их службу ни им, ни Франции. Она не доверяла им. Когда после взятия Очакова отличившийся при штурме граф Дамас хлопотал о том, чтобы быть назначенным флигель-адъютантом императрицы, она произвела его в полковники русской армии, но наотрез отказалась приблизить его к своей особе. Она не хотела иметь во внутренних комнатах «французского шпиона». Екатерина писала Гримму:

«Несмотря на то, что вы мне пишете, я глубоко убеждена, что там, где вы находитесь теперь (в Париже), охотнее вступили бы в союз, невзирая на неоднократно получаемые пощечины, с братом Ge или братом Gu и даже с чертом, но не со мной…»

Она была уверена, что, несмотря на недостаток в людях, die armen Leute (так она называла в то время обыкновенно французов) находят у себя солдат, чтобы помогать Фальстафу (шведскому королю), воевавшему с нею. Она делала все-таки новые попытки вступить с Францией в соглашение. Она даже Гримму дала что-то вроде дипломатической миссии:

«Это вполне верно, что если бы die armen Leute повысили тон с Голландией и не дали раздавить свою партию в этой республике, то бесконечно помогли бы мне этим. Мне хотелось бы, чтобы вы имели по этому поводу дружественный разговор с Сен-При и чтобы вы вместе с ним посмотрели, нет ли средства убедить двор, при котором вы находитесь, сделать какой-нибудь шаг, который показал бы по крайней мере, что Франция еще существует среди значащих (sic) держав, и что, имея восемьдесят военных кораблей, она не обрекла их к тому, чтоб они гнили в гаванях без всякой пользы для государства».

И кто знает, может быть, этот совет Екатерины был действительно тем единственным средством, которое могло еще спасти гибнувшую французскую монархию?

«Значение этого двора совершенно уничтожается его бездействием. Меня никогда не обвиняли в большом пристрастии к нему, но мой интерес и интерес всей Европы требует, чтобы он занял опять место, которое ему подобает, и сделал бы это как можно скорее… Французы любят честь и славу: они сейчас же двинутся все, как только им покажут, чего требуют честь и слава их родины; всякий француз не может не признать, что их (чести и славы) нет в этом состоянии политического несуществования, в котором рождаются, развиваются, растут и накопляются с каждым днем внутренние смуты. Пусть их усилия распространятся за пределы королевства, и они (смуты) перестанут грызть и подтачивать Францию, как черви корпус корабля…»

Но советов этих во Франции не слушали, или они пришли, может быть, слишком поздно: черви уже заканчивали свою разрушительную работу. До 1792 года, впрочем, сношения между обеими странами не разрывались. После отъезда графа Сегюра представителем Франции в Петербурге был назначен Женэ; это был родной брат г-жи Кампан. Выступление его в литературе было плачевно, и в дипломатии ему тоже не удалось блеснуть. Он только что напечатал две неизданные оды Горация, которые были признаны апокрифическими. Но на новом поприще его ждали еще худшие злоключения. Правда, положение французских дипломатов было в то время вообще очень трудным. Представитель России в Париже Симолин остался на своем посту и сохранил права полномочного министра. В мае 1790 года вице-канцлер Остерман убеждал его вступить в сношения с влиятельными членами Национального Собрания. Симолин ответил, что это можно сделать при помощи денег, — на что Остерман согласился и просил только указать необходимую сумму. Дело шло все о том, чтобы «побудить Францию вооружиться, чтобы внушить страх Англии». В этом рассчитывали особенно на Мирабо. Симолин писал: