Роман императрицы, Екатерина II

- Вам так легко было бы сделать всех счастливыми, - шепнул он ей на ухо во время приема при дворе.

Елизавета Воронцова не заставила себя просить. В тот же день, переговорив предварительно с великим князем, она впустила Понятовского в комнату великого князя.

- Не безумец ли ты, - воскликнул Петр, увидев его: - что ты до сих пор не доверился мне!

Он смеясь объяснил, что и не думает ревновать; меры предусмотрительности, принимаемые вокруг ораниенбаумского дворца, были лишь в видах обеспечения безопасности его особы. Тут Понятовский вспомнил, что он дипломат, и стал рассыпаться в комплиментах по адресу военных диспозиций его высочества, искусность которых он испытал на своей же шкуре. Хорошее настроение великого князя усилилось.

- А теперь, - сказал он, - если мы друзья, здесь не хватает еще кого-то.

"С этими словами, - рассказывает Понятовский (мы приводим дословно соответствующий отрывок из его "Записок"), - он идет в комнату своей жены, вытаскивает ее из постели, не дает ей времени одеть чулки и ботинки, позволяет только накинуть капот (robe de Batavia), без юбки, в этом виде приводит ее к нам и говорит ей, указывая на меня: "Вот он; надеюсь, что теперь мною довольны".

Друзья весело поужинали и расстались только в четыре часа утра; по просьбе заинтересованных лиц, Елизавета Воронцова была настолько любезна, что взяла на себя труд лично убедить Бестужева в том, что присутствие Понятовского в Петербурге перестало быть неприятным великому князю. Пирушка возобновилась на следующий день, и в течение нескольких недель это изумительное супружество вчетвером было бесконечно счастливо.

"Я часто бывал в Ораниенбауме, - пишет дальше Понятовский: - я приезжал вечером, поднимался по потайной лестнице, ведшей в комнату великой княгини; там были великий князь и его любовница; мы ужинали вместе, затем великий князь уводил свою любовницу и говорил нам: "Теперь, дети мои, я вам больше не нужен". - Я оставался, сколько хотел".

Однако слухи об этом распространились при дворе и, несмотря на то, что на подобные проделки смотрели весьма снисходительно, это происшествие все же произвело скандал. Маркиз Лопиталь почел своим долгом воспользоваться им, дабы возобновить свои настояния насчет удаления беспокойного поляка. На этот раз он победил. Понятовскому пришлось уехать. Елизавета поняла, что на карту была поставлена репутация и честь ее племянника и наследника. Два года спустя, барону де-Бретейлю было поручено изгладить из ума Екатерины неприятное впечатление, произведенное на нее этой тягостной развязкой. Ему удалось это лишь наполовину. Следует, однако, пояснить, что так как он был одновременно официальным представителем французской политики и секретным агентом тайной политики, ему приходилось играть двойственную роль и, уверяя великую княгиню, что "его наихристианнейшее величество не только не станет противиться возвращению графа Понятовского в Петербург, но даже расположен содействовать всеми мерами тому, чтобы "склонить короля польского снова поручить ему свои дела", он вместе с тем был принужден, "не оскорбляя открыто чувств великой княгини, избегать склониться на ее желание".

Сумасбродная двойственность, которой предавался в то время французской король, ярко сказалась в этой комедии. Екатерина не поддалась обману. Добившись не без труда частной беседы с великой княгиней, Бретейль услышал из ее уст несколько льстивых слов. "Меня воспитывали в любви к французам, сказала она, - и я долгое время предпочитала их другим нациям; вы своими услугами должны вернуть мне это чувство". - "Я бы хотел, - пишет барон после этого свидания, - передать искусство, страстность и смелость, вложенные великой княгиней в этот разговор". Но он меланхолически добавляет: "Все это не имеет и, может быть, не будет иметь другого значения, кроме проявления ее страсти, наткнувшейся на препятствие".