Роман Ким

Теперь следователи могут спокойно работать. И Романа Кима «ставят на бессонницу». Ему не давали спать около десяти суток. Позже в одной из своих повестей он опишет, как выглядит и ведет себя человек после такой пытки и как он признаётся во всех смертных грехах. К этому времени, видимо, относится еще один устный рассказ писателя, который он поведал своему сводному племяннику Андрею Федорову. Ким был близорук и носил очки в круглой металлической оправе. В Лефортовской тюрьме на ночь очки у заключенных отбирали, утром, после приборки и туалета, выдавали вновь — до вечера. Настал момент, когда Роман Николаевич сломался. Он понял, что физически не может дальше выдерживать мучения, и решил прервать свою жизнь сам. Сделать это в тюрьме непросто. Особенно если сидишь в одиночке или в двойке и за тобой всё время наблюдает пара глаз. Киму показалось, что он нашел способ. Незаметно выдавив из оправы очки, он раздавил стекла ногой и проглотил острые осколки, надеясь, что они разрежут ему пищевод и желудок. Он хотел истечь кровью, вскрыть себе живот, сделать харакири, как это делали самураи на его второй родине. В 1927 году, комментируя «Корни японского солнца», он писал о воинах Средневековья в «Лекции, которая никогда не будет прочитана»: «…самураи, очутившись во время боя в безысходном положении, разрезали живот и изо всех сил швырялись своими кишками, стараясь для вящего удовольствия попасть во вражеские лица». Но самураи находились в привилегированном положении по сравнению с узниками Лефортова: у них были мечи. Внутреннее харакири Кима не удалось — врачи выходили его, испытания продолжились^[330].

Пока Роману Николаевичу не давали спать и не разрешали умереть, следователи избивали бывшего начальника Особого отдела Марка Гая. В начале мая Гай сознался: работал с японскими шпионами Николаевым-Рамбергом и Кимом. В 1936 году Гай встречался на квартире Кима (это в доме НКВД!) с японским майором из военного атташата и заметил, что в разговоре майора с Кимом у того «проскальзывали нотки руководителя». Как «честный чекист», Гай доложил об этом Ягоде, но неожиданно для себя узнал, что Ягода в курсе, Николаев и Ким работают на японцев, им надо помогать и прикрывать их мероприятия в интересах японской разведки^[331]. К маю 1937 года бывший всесильный нарком внутренних дел Генрих Ягода сидел на Лубянке уже больше месяца, а жить ему оставалось меньше года.

Шестнадцатого мая сломленный Роман Ким пишет письмо «гражданину» Фриновскому — начальнику Главного управления государственной безопасности НКВД СССР, в котором признаётся, что «был взят» японцами путем шантажа. По первой версии Кима, его завербовал подполковник Касахара в 1931 году. Арестованный обещает: «Буду давать откровенные показания о своей работе у японцев». Письму предшествовал визит комиссара Минаева на допрос (ни одного протокола допросов с 7 апреля до 19 мая в деле нет). В присутствии следователя Верховина Минаев нанес мощный удар по психике Романа Николаевича: сообщил, что Мариам Цын арестована 19 апреля как член семьи изменника родины (ЧСИР). Сын Виват остался с бабушкой. Пока остался — детей ЧСИР забирали в спецприемник НКВД, концлагерь для малышей. Сама Мариам Цын вспоминала, как это было: ее вызвали на службу, на Лубянку. Когда пришла, обыскали (изъяли 70 рублей 12 копеек, кашне, пояс, дамскую сумочку, карманное зеркальце и паспорт) и объявили, что она арестована^[332]. Ордер даже не предъявляли — его выписали только на следующий день, да и на допросы не вызывали до самого июня. В камере, в полной безвестности о судьбе родных, она провела полтора месяца.

Измученный пытками, оболганный, обманутый, шантажируемый жизнью самых близких людей, Роман Ким «сознался». Но даже в таком состоянии он сумел «признаться» так, что в один миг поставил в тупик всех вокруг — от следователя Верховина до наркома Ежова и, похоже, самого главного человека в этом деле — Сталина. 17 мая он написал «признательное» письмо начальнику Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД комкору Фриновскому. 19 мая «подтвердил факт своего внедрения в органы ОГПУ — НКВД японским Генеральным штабом для ведения разведывательной работы». Казалось бы, обычная формулировка для тех лет, но… уже 21 мая на стол Сталину ложится спецсообщение от Ежова: «В ходе следствия было установлено, что в 1922 г. он был завербован японским генеральным консулом во Владивостоке, резидентом японского Генерального штаба Ватанабе, по заданию которого он поступил на службу в органы ОГПУ — НКВД с разведывательными целями. Ким на протяжении последних двенадцати лет поддерживал в Москве связь с японскими разведчиками (военные атташе, работники посольства), которым систематически передавал шпионские материалы по вопросам, связанным с контрразведывательной работой ОГПУ — НКВД против японцев.