Роман межгорья

Насколько здесь повинна музыка, которую Мухтаров так любит, я не берусь судить, — продолжал Лодыженко, поглядев на молчаливого Саида. А тот своей легкой улыбкой и кивком головы будто просил Лодыженко продолжить свою мысль. — У кое-кого из нас в самом деле выработался нелепый предрассудок: если в прошлом культурные сокровища из поколения в поколение потребляла преимущественно буржуазия, то, значит, музыка, балет, вежливость, даже хорошее вино — это все от буржуазии, а то даже от контрреволюции. Поэтому получается, что гармошка, например, или цимбалы являются признанными «народными» инструментами, а скрипка, рояль — не народными. Какими же? Наверное, буржуазными, мещанскими? То же самое с народными песнями, танцами… Рваный, небрежно наброшенный на плечи пиджак, неглаженые брюки, незастегнутые пуговицы — все это почему-то хотят считать пролетарскими признаками, а… вот этот мой вид в какой-то степени не этичным… Нет ли, инженер, и в ваших мыслях подобного упрощенчества, какой-то отсталости? А ведь уже почти дюжина лет прошла после Октябрьской революции, и первую пятилетку индустриализации мы беремся с честью выполнить, может быть, и за четыре года!

— Товарищ Лодыженко, многое из того, о чем вы упоминали, я не только не говорил, но даже и не думал. Но и вам, партийному руководителю, следовало бы уже знать, что у пролетариата нет времени на то, чтобы утюжить свои брюки и делать прически. Тем более в эпоху индустриализации.

Мухтаров громко и искренне засмеялся, сбив с толку говорившего. Эльясберг умолк.

— Кстати, — обратился Саид к обоим, — я вас не познакомил со своим приятелем по несчастью: Юсуп-Ахмат Алиев, арык-аксакал и кандидат в «мещане», потому что очень много и без разбора читает… А это мои друзья, — назвал он своих гостей.

—. А меня, кажется, знает и товарищ Лодыженко и инженер Эльясберг. Я их обоих помню, — скромно ответил аксакал.

Но дискуссия продолжалась. Лодыженко спросил Эльясберга:

— Так зачем же вы надели белый шевиотовый костюм, галстук и все прочее? Ах да, вы же не рабочий, не пролетарий? Но ведь вы, кажется, член партии? Вместе с пролетариатом интеллигенции тоже не следовало бы так, скажу вам, пижониться. А?.. Все это глупости — это я и вам, Саид-Али, говорю. Безусловно, не надо забывать, кто ты и к чему призван в эту переходную эпоху. Надо обладать чувством меры и в одежде, и в поведении, и — тем более — в музыке…

— Меня вы этим не переубедите, — не удержался Мухтаров. — Мнение Эльясберга — это не единственное из суждений, высказываемых в переходную эпоху, эпоху великой ломки старых канонов! Я… организованный человек, должен им подчиняться. Пока что можно обойтись и без всего этого. К тому же… еще и такая личная ломка, такая ломка… К черту все, что от лукавого!

Эльясберг не мог дать ответа, потому что боялся, как бы Лодыженко не вмешался снова в спор. Ему становилось жаль Саида, но он был рад, что все беды происходят с другим. Впрочем, за себя Эльясберг был спокоен, себе он никогда не изменял.

Солнце даже сквозь густую листву карагача сильно пригревало. Шум, разносившийся по чадакскому кишлаку, заглушал рокот водопадов. Хотелось действовать, тянуло в горы, в дикие заросли. Эльясберг, допив последнюю пиалу чая и набравшись смелости, решил произнести свое последнее слово:

— В эпоху пятилетнего плана, ликвидации бая как класса, надо освободить нашу энергию, разум от всего, что мешает нам сосредоточиться на задачах…

— Вы знаете, это звучит ортодоксально, хотя при желании в этом можно узнать и мысли какого-то еще арабского философа… — Саид, несколько смутившись, посмотрел на Юсупа и, не получив от него помощи, сказал: — Да это и не столь важно. Он еще пятьсот лет тому назад говорил что-то об «освобождении разума от всех земных мыслей, освобождении его от всяких страстей…» Это, знаете…

— Альгаццали, — промолвил Юсуп-Ахмат Алиев, с достоинством поглаживая свою бороду.

Всем своим видом он выражал огромное уважение не только к классику арабской философии, но и к Саиду, который так точно процитировал Альгаццали.

— Верно, спасибо: Альгаццали. Вы меня извините, может быть, я некстати потревожил прах этого арабского святого. В ваших словах я вижу упрощенчество. Думать только об очередной кампании узко, по-делячески… это значит упускать из виду смысл всего процесса и даже той же кампании. Нет, это не ладно, простите меня, Эльясберг. Эта арабская мудрость устарела. Партия поставила перед народом задачи значительно больших масштабов — мы должны их вполне ясно осознать, и точка: выполняй, если ты член партии, это так. Но партия совсем не заинтересована в том, чтобы мы, выполняя конкретные задания, отказались бы от широкого всестороннего культурного развития… А впрочем, вам виднее. Может быть, я действительно сейчас рассуждаю очень тенденциозно. Беру слишком «широко», — иронически закончил Саид.

— Безусловно, — поспешил Эльясберг.