Роман межгорья

Пошатываясь, сдерживая боль и радость, пересиливая какую-то тяжелую усталость во всем теле, Саид шел к своей кровати, не отрывая затуманенных глаз от ребенка. Тамара оставила подушку и бросилась было к Марии. Но… она узнала этого человека. Заинтересовалась им. Она…

Она радуется. Устремила свои глазенки на него и замерла. Саид молча сел возле девочки. Холодной рукой он сильно потер свой лоб, будто разгоняя черные тучи, застилавшие его глаза. Тамара шевельнулась, но осталась рядом с ним.

Только мгновение посидел Саид на кровати и вскочил. Не глядя ни на кого, он снял свою кожанку. Потом зашел в другую комнату и быстро переоделся в теплую сорочку. Затем стремительно забежал в эту комнату, точно боялся, чтобы злодеи не похитили его сокровище.

— Извините, Мария, я… еще с холоду… — произнес он так, будто находился в комнате больного.

Девочка, услыхав его голос, обрадовалась и звонким, детским голоском произнесла:

— Папа!..

Саид не мог совладать с волнением, его охватившим. Он застонал и схватил девочку в свои объятья.

— О тетя! — защебетала она, но… Таких нежных и сильных объятий она еще не знала.

— Тамарочка, это же… папа! — промолвил он и прижал к груди дочь. Он пронес ее по комнате и снова сел на кровать.

Как она дорога, какая родная!

Тамара притихла на руках у отца. Может, боялась или же радовалась.

В комнате все замерло.

Лодыженко в соседней комнате о чем-то шепотом говорил с Марией, а отец с дочерью разговаривали без слов, только биением сердец.

…Тамара на груди у отца уснула. Он чувствовал это по ее ровному дыханию, по отяжелевшему телу и боялся пошевелиться, чтобы не разбудить ребенка.

Раздался звонок телефона. Лодыженко подошел.

— Что там? — шепотом спросил его Саид.

— Ничего особенного. Тебя спрашивал Щапов по какому-то важному делу, да я сказал, что ты занят.

— Щапов? Зачем же ты? Может быть, из ЦКК? — В глазах Саида-Али была мольба.

— Ты не волнуйся, — прошептал Семен. — Он сказал, что можно вечером. Это действительно звонили из ЦКК.

— Да положите ее. Дайте я. Ей так неудобно спать. И жарко…

Мария нежно уложила сонную Тамару на взбитые ею же отцовские подушки.

Часть восьмая

ПОСЛЕДНИЕ ПЕРЕКРЕСТКИ

I

Юсуп-Ахмат Алиев убедил себя в том, что он родился «под созвездием человеческой искренности».

Вначале эта мысль зародилась у него под влиянием религиозно-мистического чтива, а в дальнейшем, в годы его возмужания, она укрепилась постепенно и бесконтрольно. Потом он стал более требовательным в выборе книг, авторов и трезвее относился к прочитанному. Он критически оценивал разные религиозные учения и старался покончить с предрассудками в своем сознании.

Но убеждение, что он родился «под созвездием человеческой искренности», осталось у него вне всякой связи с мистическими предрассудками. Он не искал оснований для того, чтобы оправдать его, но и не отрекался. Даже был рад, что уверенность в своем рождении под таким «высокоморальным созвездием» обязывала его высоко блюсти человеческое достоинство.

Поэтому-то Юсуп-Ахмат Алиев и не задумывался над тем, что ему делать с копией злополучного заявления Любови Прохоровны.

В то утро, когда так неожиданно приехал в музей Амиджан Нур-Батулли, Алиева разбудил тревожный звонок с парадного хода. Какая-то плачущая женщина, как потом выяснилось это была Мария, прислуга Любови Прохоровны Марковской, хотела с ним немедленно говорить.

В канцелярии, куда провел ее директор музея, Мария сообщила, что вот уже двое суток, как ее хозяйка не возвращалась домой. Чуть успокоившись, она рассказала и о том, что Любовь Прохоровна в день исчезновения вернулась с работы домой в обычное время. Немного поторапливала с приготовлением обеда, а потом долго что-то писала.

— Села вот так после обеда и, наверное, целый час писала. А потом ушла. Да как пошла, так и по сей день… — говорила Мария. — На столе между бумагами я тогда же нашла вот эти записки и спрятала их. Не знаю, что там такое, поглядите…

Так попала в руки Юсупа копия заявления «В Ферганское ГПУ». Марии он сказал, что это музейные записки и берет их себе. Но в беседе с Батулли он ни словом, ни намеком не выдал этой тайны.

Это заявление раскрывало ему глаза на многое. Ничего подобного он даже представить себе не мог, давая согласие Батулли на работу в музее. Он допускал, что Батулли оказывал ему такую милость по вполне понятным соображениям, — желая быть поближе к его дочери Назире-хон. Казались ему в какой-то степени обоснованными и рассуждения о «собирании распыленных тяжелым прошлым узбекских культурных кадров…»

Юсуп считал и себя одним из этих «распыленных».