Роман моей жизни. Книга воспоминаний

Мамаша остановилась где-то на Подоле, и мы стали странствовать по магазинам и по святым местам. Чего только не было накуплено: и наколок, и шляпок, и перстней великомученицы Варвары[27], и запонок, и брошек, и материй. Мы побывали в ближних и дальних пещерах и приложились ко всем мощам, а их было очень много. Нетленные счастливцы лежали на спине, со сложенными на груди руками, покрытые парчею, жирною от поцелуев. Один святой зарыл себя в землю по грудь, да так и умер[28]. Он должен был опуститься весь, с головой, к моменту второго пришествия, а пока требовалось класть монаху, сидевшему около него, деньги на тарелочку. В закоптелых сводах подземных галлерей несколько раз сверху капнула сырость мне на лицо. Было душно и угарно от горевших восковых свечей и лампадок. В одном месте монах дежурил у желтого черепа, плававшего в масле с блаженной улыбкой на оскаленных челюстях. Масло тут же разливалось в пузырьки и продавалось. Народу за нами и впереди нас было много. Шла бойкая торговля.

Католичка Винцента отказалась идти с мамашей. Братишку Александра несла на руках Маша Беленькая. Он весело покрикивал и бил богомольцев восковою свечкой. А когда монах строгим голосом заметил ему, что надо веста себя иначе, он обиделся и заголосил благим матом. Мамаша сказала Маше Беленькой:

— Унеси его.

Но итти назад не было возможности, легко было заблудиться. Пришлось двигаться вперед. Так как было еще несколько детей, то все они присоединили свои голоса. Под этот общий крик мы, наконец, вышли на белый свет. Мать взяла извозчика и отправилась со мною на Крещатик к портнихе за тарлата, новым платьем. Маша Беленькая должна была пешком отнести Александра на квартиру. Но велик был испуг матери, когда, вернувшись на Подол, она застала одну Машу Беленькую в слезах. По «встретившейся надобности» она перед отходом из лавры дала ребенка подержать какой-то приличной женщине и не могла ее больше найти. А Лавра кишела нищими, и о них ходили легенды, быть-может, даже правдоподобные, что они крадут детей и калечат их в целях умножения даровых себе помощников и работников по части эксплуатации человеческого сердоболия. Уже к вечеру стало ясно, что братишка пропал, и квартальный надзиратель, приглашенный мамашею, не опровергал этой возможности, хотя и утешал нас.

Ночь прошла в слезах. Мать стояла перед образом и молилась:

— Ты спишь, убоище?

Я был стащен с постели и повержен на пол.

— Молись. Ты — маленький! Авось!

Я стал молиться.

— Деворадуйся… Жезаны… Чаю в воскресенье[29]…

Но и более осмысленные обращения срывались у меня с языка.

— Мамаша, а Винценты тоже нет! — заметил я.

В самом деле, мамашина наперсница еще утром хмурилась и куда-то собиралась. Требовала денег, не заплаченных ей за несколько месяцев. Но денег не получила.

— Ложись, дурачок, спать, — приказала мамаша. — Винцента, неблагодарная тварь, никуда не денется.

Квартальному было обещано сто рублей, если будет разыскан Александр.

Сейчас за Лаврой лежало предместье, населенное — нищими. Между ними были даже домовладельцы. Розыски производились там. А Маша Беленькая, чуть свет, побежала к Лавру.

Часам к одиннадцати пришел квартальный с докладом, что к приставу поступила жалоба от дворянки Винценты такой-то на притеснения, оказываемые ей дворянкой такой-то, которая не платит ей жалования, оскорбляет словами и грозит оскорбить действием, морит голодом (мать только всплескивала руками) и препятствует ей устроить свое личное счастье выходом, замуж за любимого человека. Мамаша даже вышла из себя.

— Боже! — закричала она. — Расчет она может получить немедленно. Ела она, сколько влезет! Если бы вы видели — ее, то обратили бы, конечно, внимание на ее полноту. А если третьего дня я не послала за ветчиной, то потому что был постный день. Это даже подло с ее стороны. Что же касается ее замужества, то я в первый раз слышу. Интересно, где ее суженый. Хотела бы я знать…

— Я к вашим услугам, — с грациозным поклоном и щелкнув каблуками, твердо сказал квартальный.

Почти одновременно вернулась Маша Беленькая с Александром на руках. Вчера она разминулась с незнакомой женщиной, которая тоже была страшно обеспокоена, вообразив, что ей подкинули мальчика. На всякий случай, она тоже отправилась в Лавру в смутной надежде встретить Машу Беленькую.

На радостях мамаша расцеловала Машу Беленькую, которой вчера обещала спустить «всю шкуру», беспрекословно удовлетворила претензию Винценты и вручила квартальному сто рублей, если ее в вознаграждение за бесплодные розыски, то в знак того, что она зла не помнит и желает счастья оклеветавшей ее Винценте.

— Филипп, — закричала она, — запрягай лошадей! Едем назад в Клинцы.

К вечеру с козел я снова мог увидеть Киев в отдалении, с горящими, как звезды, в предзакатном озарении солнца золотыми главами его святынь где-то под небесами.

У отца мы застали целый цветник дам. Он был особенно щеголевато одет — весь какой-то батистовый, шелковый, с флейтой в руке, с месячной розой в петлице[30].

— Что с тобой? — вскричал он, увидев мамашу. — Что случилось? Почему так скоро?