Роман моей жизни. Книга воспоминаний

Столовая занимала полуподвальное помещение в угловом доме, недалеко от университета. Хозяйство я застал уже налаженным. Все должности были выборные. Верховное заведывание принадлежало комитету, который заседал в боковой комнате и был доступен: желающие могли присутствовать при его дебатах. Часто созывались общие собрания, на которых решение хозяйственных вопросов играло второстепенную роль. Мы обсуждали общие вопросы: нас осведомляли о том, что делается за границей, какие общественные настроения становятся преобладающими, чего требует от молодежи народившаяся общественность. Еще так называемое освободительное движение не изжило себя и либерализм не утратил еще своего обаяния, но уже золотым огоньком поблескивала революционная мысль, и даже намечались уже два течения ее — и чисто политическое, и чисто экономическое. Из студенческой массы выделилось несколько товарищей — Каблиц, писавший потом под псевдонимом Юзова[93] и участвовавший в Казанской демонстрации 1876 года[94], Судзиловский, впоследствии президент какой-то тихоокеанской республики[95], Габель, Николай Троцкий, Шевелев, Рашевский, Богомолец и другие с более или менее яркой окраской взглядов. Армашевский уже отстал от движения.

Кстати о столовой. То, о чем я расскажу сейчас, случилось в следующем семестре, но уместно вспомнить теперь, потому что факт характерный. На общих собраниях, при дебатировании общих вопросов, нервы молодежи взвинчивались иногда до крайней степени. Троцкий, говоривший, обыкновенно, приятным баритоном, начинал, например, кричать тончайшей фистулой в наиболее страстные минуты. Однажды он зарвался. Начался сбор денег для Чернышевского, томившегося в Сибири; Троцкий стал проклинать правительство; оглянулся и замер: на скамейке под окном, облокотившись на подоконник, сидит пожилой господин в енотовой шубе и внимательно слушает. Все физиономии у нас были наперечет, а господин — точно с неба свалился, очевидно, не спроста!

— Господа, среди нас шпион, — вполголоса, опасливо сказал, оборвав речь, Троцкий.

Поднялся страшный шум. «Вон! Вон!». Енотовую шубу, которая оказалась старой и облезлой и с короткими до смешного рукавами, стали тормошить и чуть ли не бить. Но за шубу вступилась молодая девушка, недавно приехавшая с юга. Помню, русая, белолицая, лобатая. Каблиц впоследствии уверял меня, уже в Петербурге, что это была Софья Перовская[96]. Она гостила у нас в столовой, которая, начиная с осени, вообще часто служила приютом для молодых людей, нуждавшихся в том, чтобы не прописывать паспорта. Между прочим, в столовой останавливался и некоторое время проживал, помогая хозяйничать, знаменитый Нечаев (строго говоря, ничего общего не имевший с молодым Верховенским в «Бесах» Достоевского)[97]. Он представлял собою тип не вертлявого интригана, способного заставить плясать по своей дудке кого угодно, «хоть губернатора», а скромного подмастерья с четырехугольным лицом, с реденькой растительностью на подбородке, и перчатки были у него шерстяные, вязаные, зеленые с красными разводами — хозяйственные. Говорил он с простонародным акцентом на «о», посмеивался и в спорах не горячился. Вообще же избегал спорить, высказывал только определенные убеждения как-то вбок, т.е. не навязывая, но всегда повелительно — приемлемо. Господин в енотовой шубе, ставший белее мела, когда понял, за кого его принимают, встал и объявил, что он — Прокопович, медик четвертого курса, переводится в Киевский университет, потому что у него слабые легкие, расстроенные им в ссылке на крайнем севере несколько лет назад, и что он сам виноват в печальном недоразумении, не представившись собранию. Потом он подошел, пожал руку своей заступнице, а к нему бросились студенты с извинениями, и кто-то, чуть не сам Троцкий, заставил его съесть свою огромную порцию бифштекса (полагалось есть такой бифштекс каждому только раз в неделю, по очереди).

Столовая быстро стала иметь значение умственного центра в быту нашего студенчества. Полиция пока не следила за ней пристально, а жандармский полковник, в доме которого, кажется, бывал Троцкий, в качестве репетитора его сына, называл ее пока «столовою терпимости».

Я принужден был, чтобы добыть копейку, заняться богословскими переводами для агента немецкого библейского общества. Я безбожно коверкал текст во многих христианнейших местах, не будучи в состоянии проникнуть в их тайный смысл. Но редактор, знавший русский язык еще хуже, чем я немецкий, переводы мои одобрял, и вся эта чепуха печаталась под его именем.

На денежный заработок я приоделся и скоро должен был взять урок на летние каникулы в Чернигове, куда неизменно и направил, свои стопы.

Глава семнадцатая 1870–1871

Самоубийства. Моя статья в «Киевском Вестнике». Приезд в Чернигов. Вера Петровна. Прекращение «Киевского Вестника». Старики Ивановы. Брачная церемония. Переезд в Петербург.