Роман моей жизни. Книга воспоминаний

Бедная малютка умерла от менингита. Сырость убила ее. Оставшись один, я схватил со стола стакан вина, всыпал в него все шестьдесят грамм салицилового натра, опьянел и проснулся только на другой день.

Лежал я в кипятке и тела своего не чувствовал. Пот ручьями струился с меня. Надо мной стояла Марья Николаевна, в слезах. Горе ее было так глубоко, что прогнало с лица малейший след румянца. За пульс меня держал доктор Бертенсон и допытывался.

— Неужели, съели весь салицин? Вы могли умереть! Еще неизвестно, как отразится яд на вашем сердце!

— Я хотел умереть, — сказал я. — Но, кажется, выздоровел: ничто не болит больше.

— Так или иначе, сейчас же перемените квартиру. Урусов пригрозил судом домовладельцу, и контракт разрывается.

— Сонечки нашей нет, — сказала Марья Николаевна; — сегодня ее похоронили. Я одна виновата.

Едва передвигал я ноги. На другой день я уже лежал в сухой комнате и тупо смотрел из окна на оголенные еще деревья Таврического сада; вот-вот они должны были распуститься.

Душевная боль слабеет со временем. А все же остаются рубцы, и по временам раскрываются раны. Ах, было тяжело!

Хорошенькая была квартирка, и Марья Николаевна, видя как обстановка благодетельно действует на нее и на меня, и как в таком сухом доме славно было бы покойной Соне, томилась от воспоминаний. Кошмары терзали нас.

— Совсем уедем из Петербурга, — умоляла Марья Николаевна.

Сборы были невелики, легко было уехать. Рано зазеленели деревья. Потянуло в даль…

Из Киева от М. И. Кулишера, бывшего сотрудника «Слова» (вскоре — после выхода нашего с Коропчевским журнал захирел и прекратится), я получил телеграмму с приглашением сотрудничать в газете «Заря», издаваемой им. Кулишер был известный этнограф и социолог. Он ценил меня, я — его, и долго думать было нечего. Мы уложили наше имущество в два чемоданчика и помчались в Киев.

Я так исхудал и так еще был молод, черноволосый и темноглазый, что меня — принимали в дороге за брата Марьи Николаевны.

По этому поводу Марья Николаевна сказала мне с грустной улыбкой:

— А мы не брат и не сестра, и мы не муж и не жена… Ты не знаешь, кто мы такие?

Глава тридцать третья 1885

Приезд в Киев. А. С. Шабельская. Газета «Заря». Литературные вечера. Переписка с Салтыковым.

Киев был расцвечен весенними красками; вид красивого и даже великолепного города, каким он уже становился в то время, бодро подействовал на нас. Кулишер взял на — себя заботы о нашей квартире. Писательница Анна Станиславовна Шабельская, жена местного знаменитого врача Толочинова, нашла нам пока меблированную комнату на Институтской горе и в два приема перезнакомила меня с профессорами, сохранившими с нею кой-какие добрые отношения, после того, как большинство описанных ею в романе «Горе побежденным» жрецов науки объявило ей и ее мужу войну не на живот, а на смерть.

В салоне Шабельской царили либерализм, наука, литература, гостеприимство и нигилизм, представителем — которого являлся То лочинов.

Кулишер тоже собирал у себя гостей и тоже профессоров, но уже с примесью адвокатов и богатых дельцов — может быть меценатов; таковыми были, например, сахарозаводчики Бродские.

Еще салон славился у присяжного поверенного Куперника, который был умен, красноречив, музыкален — и театрален. Был он женат на внучке знаменитого актера Щепкина; дочь его, Таня, тогда двенадцатилетняя девочка, потом стала известна в литературе, как поэтесса[272].

Наконец, в Киеве были еще салоны украинофилов.

В «Заре» я вел научные фельетоны и печатал — рассказы, которые вышли потом отдельной книжкой («Киевские рассказы»), Буренин расхвалил их. Психология и быт босяков были впервые отмечены мною — в этих рассказах, подписанных все тем же моим псевдонимом: Максим Белинский.

Якубович-Мельшин летом явился в Киев, — прямо ко мне, и предложил редактирование — подпольного журнала; в Петербурге я редактировал, по его просьбе, статейки подпольных революционеров, и — моя — редакция нравилась, как он мне передавал. Но теперь я отклонил предложение; за квартирой моей был установлен надзор; между тем, надо было не только составлять журнал, но и хранить у себя типографию. Кончилось бы неминуемым провалом в самое короткое время. «А если бы и так? — возразил Якубович, — надо уметь жертвовать собою».

Он оставил у меня ящик со шрифтом, на другой день обратно взятый братом Толочинова, студентом. Толочинов жил в подвальном этаже, окнами в сад, и, конечно, там хранить типографию и печатать журнал было безопаснее. Якубович, все-таки, на меня надулся, а редактировать журнал взялся Васильев, о чем я узнал много лет спустя, уже, когда, отбыв свой срок в Сибири, он возвратился в Россию — и познакомился со мною; ему пришлось редактировать журнал, — названный «Социалистом», такое короткое время, что едва ли — кто успел и прочитать даже — первый номер ею. Очевидно, от Толочинова типография была — перенесена в другое место, и там ее накрыли.