Роман мумии. Ночь, дарованная Клеопатрой (сборник)

Пыль такая же вечная в Египте, как и гранит, запечатлела очертания этой ноги и сохранила их в течение более тридцати веков, подобно тому как слои земли, слои периода потопов сохраняют окаменелыми следы ног животных.

– Взгляните, – сказал Ивендэль Румфиусу, – на этот отпечаток человеческой ноги, которая направляется к выходу из подземелья. В какой гробнице Либийской цепи покоится окаменелое в бальзамах тело того, кто оставил этот след?

– Кто это знает? – ответил ученый. – Во всяком случае, этот легкий след, который могло бы смести дуновение, пережил цивилизацию империи, даже религии и памятники, считавшиеся вечными. Прах Александра, может быть, служит замазкой для щели в бочке пива, как рассуждал Гамлет, а стопа неведомого египтянина жива на пороге могилы!

Увлеченные любопытством, не допускавшим долгих размышлений, лорд и ученый проникли в залу, остерегаясь, однако, стереть чудесный отпечаток.

Войдя туда, невозмутимый Ивендэль испытал необычайное впечатление.

Ему казалось, что, как выразился Шекспир, «колесо времени вышло из своей колеи»: ощущение современной жизни исчезло в нем. Он забыл и Великобританию, и свое имя, записанное в золотой книге дворянства, и свои замки в Линкольншире, и свои дворцы в Вест-Энде, и Гайд-парк, и Пикадилли, и салоны королевы, и яхт-клуб – все, что было связано с его жизнью англичанина. Невидимая рука перевернула песочные часы Вечности, и века, упавшие, точно песчинка за песчинкой, в тишину и мрак, возобновили свое течение. Истории как будто не было: Моисей живет, фараон царствует, а он сам, лорд Ивендэль, смущен тем, что на нем не надеты полосатый головной убор, нагрудник из эмалей и узкий передник, обтягивающий бедра, – единственное одеяние, пристойное для того, чтобы приблизиться к царственной мумии. Какой-то религиозный ужас овладел им при мысли о поругании этого чертога Смерти, так заботливо защищенного от нарушителей его святыни. Попытка проникнуть в него казалась ему нечестивой и святотатственной, и он подумал: «Что, если фараон восстанет со своего ложа и ударит меня жезлом!» На мгновение он готов был опустить едва приподнятый саван трупа этой древней цивилизации. Но доктор, увлеченный научным энтузиазмом, не думал об этом и вдруг громогласно воскликнул:

– Милорд, милорд! Саркофаг не тронут!

Эта фраза вернула лорда Ивендэля к сознанию действительной жизни. Стремительным полетом мысли он перенесся через тридцать пять веков, в которые погрузилась его мысль, и ответил:

– Правда, дорогой доктор, не тронут?

– Неслыханное счастье! Чудесная удача! Бесценная находка! – продолжал доктор в излияниях восторга ученого.

При виде энтузиазма доктора Аргиропулос почувствовал раскаяние, единственно доступное ему раскаяние: зачем он спросил только двадцать пять тысяч франков.

«Я был наивен, – подумал он, – больше не представится такого случая; этот милорд меня обокрал».

И он дал себе обещание исправиться на будущее время.

Чтобы доставить путешественникам наслаждение всей картиной сразу, феллахи зажгли все свои факелы. Зрелище было действительно странное и великолепное! Залы и галереи, ведущие к зале саркофага, имели плоские потолки и не более восьми или десяти футов в высоту; но святилище, к которому примыкали эти переходы, имело совсем иные размеры. Лорд Ивендэль и Румфиус обомлели от восторга, хотя уже и освоились с великолепием египетских гробниц.

При освещении позлащенная зала загорелась красками, и впервые, может быть, ее живопись засияла во всей своей радостной красоте. Красные, голубые, зеленые, белые краски, девственной свежести, необычайной чистоты, вырезались на позолоте, служившей фоном для фигур и иероглифов, и поражали глаза прежде, чем они могли различить очертания фигур в их группировке.

С первого взгляда можно было бы сказать: громадная обивка стен из драгоценнейшей ткани; свод, в тридцать футов высотой, представлял подобие лазурного велариума, окаймленного длинными желтыми листами пальм.