Роман на два голоса

Нашего художника раздражало ее усердие в организации уюта, когда она украшала дом черными пупырчатыми ветками лиственницы или, за неимением вазы, укладывала цветы в тарелку, опирая белые их головки на покатые края.

Он не замечал вкуса пищи, привыкший к режиму недоедания с детства. Она любила еду и относилась к каждому яблоку как к подарку природы. Сначала были у нее восклицания по поводу таких вещей, как трехслойный мармелад или мандарины, и выкрикиванья вроде “В трюмо испаряется чашка какао!”, но она стала сдерживаться, видя, как его раздражает изъявление радости по поводу жратвы.

Она превращала в церемонию и заваривание чая, и нарезку овощей для салата (все пичкала его витаминами), а он и не замечал, как торжественно она подает ему ломоть “бородинского”, и не догадывался, что когда она разламывала пополам этот кусок хлеба с зернышками тмина на черной корке, совершалось некое священнодействие…

Он же не выносил запаха кухни, бульонного жирного пара, вида жареного мяса. Он сам не понимал себя, но ему не хотелось, чтобы создание, причастное его бытию, упивалось сластью насыщения, было плотоядным, тогда как от одной мысли об убоине его самого мутило.

Он был дневным существом, а у нее к десяти вечера разгорался румянец на щеках, мотыльковое ее сознание вступало в фазу особенной восприимчивости, речь становилась четкой, и сообразительность удваивалась, так что задачи по физхимии, которые не давались днем, к ночи она могла щелкать, как орешки.

Как ее восхищало его тело, как умиляло всякое отличие от ее собственного облика! Она пряталась от внутреннего своего одиночества меж теплых и упругих его ног, точно в гнездо.

28

Днями, без него, она томилась. Поэтому, когда стала приходить ласковая большеглазая кошка, легче сделалось терпеть дневное время. Кошка почти ничего не ела и ничего не весила, но от избыточного пуха казалась большой. Сзади, на лапах ее, висели комья тончайших волосков — как штаны. Еще зимой, в страшные морозы у нее появились котята, и она, полуживая, длинная, с увеличенными сосцами залезала на кухонное оконце, выходившее на лестницу, и стучала в стекло.

Два родившихся у нее котенка долго жили на чердаке, к весне они подросли и, вылезая на крышу погреться, играли дрожащими ветками ясеня, внезапно выпрыгивая из слухового окошка и прижимая листья крошечными лапками. В один прекрасный день они слезли с чердака по деревянному столбу вниз и остались нахлебничать.

Узнали, кто отец котят, но узнали потом, когда они выросли — по точному повторению раскраски его в потомстве. В кошачьих детях сказалась генетическая формула: котик был весь в мать, очень пушистый, с волокнистыми боками, кошечка — гладкая, черная с белыми кончиками лап, задняя правая нога как бы в высоком белом носке. По расположению и форме этих пятен и вычислили потом родителя, огромного кота, свирепо навещавшего дом ради съестного и, как видно, совсем не чувствовавшего отеческой ответственности.

Ели котята мало и хлеб в молоке охотней, чем колбасу. Когда же они выросли, а мать исчезла, ловили воробьев возле помойки. В холод прижимались друг к другу и сидели целыми днями на деревянной ступеньке.

Один из них, котик, всегда отнимал у сестры пищу. Стоило той поймать мышь, как он мгновенно хватал добычу и проглатывал почти целиком, но мышей было очень много, и кошечка успевала насытиться. Она была умна и вежлива и не бросалась на еду, а сначала благодарила мурлыканьем, терлась о ребро открытой двери, а потом скромно и изящно начинала есть, подлизав сначала капли с пола.

Однажды в пролом забора к ним во двор влез лохматый мужчина в голубом выгоревшем плаще. Передних зубов у него не было, и улыбался он необычайно располагающе. Представившись дрессировщиком с Мосфильма, он спросил, указывая на лохматого хищника, в которого успел превратиться чердачный котенок: “Чей?”

Оказалось, что он незадолго до этого выманил кота куском колбасы и тот рванул через улицу, не обращая внимания на мчащиеся машины. “Такой мне и нужен, чтоб света не боялся. У меня был котяра, так тот за шмат колбасы прыгал на ходу в карету. Прыгал в ведро — так приучен был, но в фильме получалось — в карету. Хозяину, — сказал киношник, — будут платить сто рублей в месяц на время съемок”. Помня, что на зарплату в девяносто восемь рублей живут они целый месяц, наша простофиля проговорила: “У него нет хозяина”.

Таким образом будущее кота было устроено с инженерным окладом, и тот больше никогда не показывался на Кропоткинской.

Черная кошка продолжала приходить — и ластилась, если наш эстет, сняв башмак, гладил ее ступней. Ему нравилась эта кошачья кротость при независимом характере. Когда ее пытались оставить жить в доме, она становилась скучной, мяукала и просилась наружу либо убегала через форточку. Второй этаж не слишком был высок для нее.

29

Вечное безденежье не огорчало моих героев. Они почти не чувствовали его, так углублены были в свои переживания. На одежду не тратили ничего.