Роман на два голоса

Таким образом, люди, которых он наблюдал на работе, делились на две категории: те, которые не жалели себя, и те, которые не щадили никого, и себя в том числе. И, независимо от того, был ли работник на престижной должности или высиживал в мэнээсах до лысины, даже самые бодрячки, пропагандировавшие бег трусцой по утрам, поражали его выражением усталости на физиономиях, когда на все, что происходило, была одинаковая реакция: “До лампочки!” Один из внешне преуспевающих старших научных сотрудников, когда довелось вместе работать в ночную смену и спирт весьма располагал к откровенности, признался: “Все надоело, и жена надоела, и ребенок надоел”. Каждый был как будто самим собой обречен, но наш разумник видел, что вырождение больше сказывается в представителях сильного пола.

В определенном смысле советская женщина была гораздо счастливей. Стряхнув с себя воспоминание служебных забот, она могла реализоваться в домашнем хозяйстве, у нее имелись плоды труда: каждодневный обед, для которого надо было порядком побегать по магазинам, но который благодарно съедала семья за общей трапезой, и горы заштопанных детских колготок, и домашнее консервирование, когда, бывало, закручивали десятки стеклянных банок, — все это являлось не просто латаньем дыр семейного бюджета, но служеньем с положительным результатом. Психотерапия, отвлечение от античеловеческих задач, на которые ежедневно направлена была работа. “Настираю, наглажу белья — и так хорошо!” — подслушал он как-то разговор сослуживиц из своего угла. Но он понимал, что тысячи отцов и матерей не могли похвалиться перед потомством своими деяниями, хотя и считалось, что все работают на оборону, и детишки уверены были, что папа кого-то защищает.

И (сначала нашего думателя это поражало, а потом и он заразился подозрительностью) этим людям мерещилось, что все телефоны прослушиваются и что за каждым безгласно следит и знает все обо всех тот самый Комитет Государственной Бодрости, истинное название которого опасались произносить вслух.

40

Порой институт сотрясали катаклизмы вроде невыплаты премии, когда дебатировали в курилке, “будет или не будет и почему не будет”.

На далеких полигонах, куда изредка ездил кто-то из начальства, применялись их создания — продукты и устройства, — но обычно они узнавали о запуске ракеты или каком-нибудь научном космическом испытании из газет, и некоторые женщины-техники во всю жизнь не осознавали, что их организация тоже приложила руки к полету спутника или межпланетного корабля.

Когда же случалось встречать бывших однокашников, те спрашивали: прогрессивка, сколько процентов? Один раз кто-то посочувствовал: “Ваша дура грохнулась, небось, теперь тринадцатой зарплаты не видать”, — о ракете, которая взорвалась на старте. На это следовал ответ: “Это двигатель, нас не касается”. Каждый “ящик”, как знал мой герой, разрабатывал что-то отдельное для всепоглощающего военного производства: корпуса боеголовок, или топливо, или электронику, или двигатели, или бериллиевые сплавы (персонал там ходил в белых тапочках, получал бесплатный обед на девяносто копеек, а до пенсии почти никто не доживал). Но режим молчания соблюдался так строго, что сотрудники не знали, чем занимаются в соседнем отделе.

Иногда он говорил себе вслух: “Я не хочу этого делать”. Но не более того. Положено было отработать по распределению три года после института в возмещение государственных затрат на учебу. И ни разу не пришло в голову, что можно уволиться.

Теперь ему стал отвратителен даже вид здания, в которое он ежедневно входил: глухо оштукатуренное, с толстенными каменными перегородками, где всегда было холодно, точно эти оголенные стены ненасытимо высасывали из людей жизнь до последней калории. На сквозные чугунные решетки непреодолимого забора изнутри были прибиты листы жести. Озирая громады бетонных корпусов, он почему-то представлял те впадины и пустоты, которые остались в земле, откуда извлекли известняк и глину, чтобы построить эти угрюмые искусственные горы.

Однажды между влюбленными случилась размолвка. Наивная героиня причитала, поддавшись, как видно, пафосу институтской политинформации: “Какой ужас! Американцы бомбят Северный Вьетнам!” И была поражена реакцией: “Хватит пропаганды!” — “Но там убивают детей!” — с упорством праведницы закричала она. “Что, не понимаешь, мир поделен! Все страны вдоль наших границ держим насильно. Ты одних детей пожалела, но есть другие дети, в Южном Вьетнаме, и американцы по договору должны тех защищать, как мы защищаем этих”.

После публикации в “Известиях” статьи о Филби, работавшем на советскую разведку (газету подсунул ей отец), она удивлена была резкостью своего друга в отношении англичанина: “Как можно предать свою страну!” Он не принимал ее соображений, что тот, мол, действовал по идейным убеждениям.