Роман о себе

Мне крепко жаль, что я одешевил рассказ неудачной концовкой. Уже после приписал, будто Счастливчик спасал сезонников с загоревшегося парохода «Сергей Лазо»… Никого он не жалел, кроме зверей! В «Последнем рейсе «Моржа» он кладет на плаху себя, задумав помешать Вершинину уничтожить открытого ученым Белкиным нового вида тюленя. Игорь Жданов, уже в верстке, снял-таки одну строчку: Счастливчик, переживая за гибель Белкина, перестал быть мужчиной. В «сарафане» девки прямо лезут на стенку, его увидев, а Счастливчик так объясняет свое безразличие: «От мыслей… Я прямо замыслился весь». Эту строчку Жданов оставил, но ее пришлось укрепить реакцией Рассказчика: «Я никогда не слыхал, чтоб от мыслей такое было, и не поверил ему». Я еще скажу, как ужасно распорядилась судьба зверобойными шхунами, пролившими море звериной крови. Сейчас же останавливаю себя, чтоб двинуться еще к некоторым рассказам. Уже не буду в них вдаваться особо, раз у меня есть книга. Больше скажу о том, что с ними связано.

Глава 27. «Наше море»

Из «Счастливчика» я извлек принцип, которому уже не изменял: творчество - это праздник, игра, то есть - ничего серьезного. Тот, кто вовремя это понял, тот и создал. Я понял, осознал грандиозность момента: все, что создам сейчас, должно жить вечно. Нет ничего свободнее из того, что можешь пережить, и нет большего удовольствия в жизни, чем вымысел правды. Уж если ты попал в свою стихию, то единственное, что тебе может помешать, ограничить твою свободу, - это ты сам. Многие потерпели крушение, сочиняя не то, что хотели, быстро сделались профессионалами и заделались мудрецами. Меня тошнит от писаний профессиональных моряков и любых специалистов, пробавляющихся пером. Я ратую не за безграмотных профанов, а за то, чтоб не отвлекать себя на чудовищные объяснения. Надо доверяться воображению, которое само выстроит любую действительность. В том-то и суть, что ты, когда пишешь, никогда не должен знать, что вытворяет твоя правая рука, держащая перо. А читатель лишь тогда за тобой пойдет, если угадает за событиями, что ты сам боишься и жаждешь того, к чему его готовишь. Ведь мужество писателя - в силе изображения. Тогда те дни, что отсидел за столом, зачтутся по высшей мерке, как ботовые.

Вот мы идем, остров Рейнеке в четверти компаса, туман красноватый с отблеском солнца, которое в нем прячется. Вверху ясное небо, а вокруг - сумеречная мгла, и в ней, невысоко поднимаясь, целое стадо зверей на отдельных льдинах, то здесь, то там. Нельзя точно прицелиться: опытный, матерый зверь. Чего только мы в нем не находили: пули от винчестера, охотничью картечь, громадные дыры от разрывных пуль, - весь в рубцах, нож не берет. Пошли вертеть, плясать на зыби льдины, где-то «Морж» прошел призраком, я привычно его засек. В тумане так кажется, что лед со зверем скатывается с неба, но мы на разных высотах, зыбь неравномерная. Сделал выстрел, словно розу в тумане зажег, - зверь затих, а как подобрать тушу? Надо прыгать на эту льдину, прорисовывающуюся в тумане белой планетой. Уже собрался прыгать, а тут передо мной льдинка развалилась, я на нее и внимания не обращал. А между мной и той льдиной со зверем вылетает подсов в трехэтажный дом величиной, настоящий айсберг!… Кто бы подумал, что такая крошечная льдинка будет его под собой держать? Если солнце, то подсов виден по голубому подтеку в воде, а в тумане - как различишь?… Бог тебя спас… А тут розы над нами - откуда стреляют, кто? Оказывается, с другой шхуны, с «Воямполки», их бот подошел, приняв нас самих за зверей. Отошли за подсов, привязались, чтоб перекусить. Все отсырело, капли на ворсинках свитеров, на бородах, на ножах, руки в крови, лица закопчены от солярки, в патронном цинке оттаивают замерзшие консервы. Трумэн, сунув абгалтер, такой стальной крюк, в рану зверя, чтоб не испортить шкуру, подтягивает для разделки еще живую, громадную крылатку, черную с белыми кругами, как в норвежском свитере, с коровьей мордой и черными глазами, из которых катятся слезы, когда Трумэн возится в ней ножом, воркуя и поглаживая. Я отворачиваюсь, откатываю из трюма кровь; Сучок разливает из термоса чай, рассказывая, как в Сад-городе, под Владивостоком, одна женщина хотела из ручья напоить ребенка, а тот закапризничал, отказался пить: «Тогда я стал воду пить у бабы из ладош, чтоб ребенка заохотить, а она застеснялась и обрызгала мне лицо и тенниску». - «Ну и что?» - спрашивает Садовод, его красивое лицо искажается гримасой суровой боли. - «Жара, бабочки летали: Я, как найдет на меня жара 25 числа, как бабочки залетают, всё мне тогда до ручки!” - «Неужто ровно по числу?» - удивляется Трумэн. А Садовод, перевернув цинк ногой, дает в морду Сучку, чтоб не рассказывал такое: «Я бы стрелял человека из нашего брата, который момент упускает на берегу!…»