Роман о себе

Да, был розыгрыш на «Брянске», когда Шкляра с судовым доктором Кирюшиным, таким же бездельником, как он, к тому же занимавшимся утонченными эротическими экспериментами над сезонницами, вырезали из журнала «Неман», обнаруженного в судовой библиотеке, портрет Михаила Шумова (Шульмана) и сунули под стекло поверх фотографии Натальи в моём судовом номере. Но это вовсе не значило, что я не сумел отличить Наталью от Шульмана. После этой проделки Шкляра с Кирюшиным прятались от меня весь день.

- Пришлось скрываться от матроса Бори Казанова, - Шкляра милостиво назвал меня по псевдониму, хотя на «Брянске» я был еще под собственной фамилией. - Как не прятаться, если он до этого упал головой в трюм с двадцатиметровой высоты, представляешь, Тоня? - сообщал Шкляра очередную подробность обо мне, придавая двусмысленность иронической интонацией и особой паузой при знаке вопроса. - Ведь доктор Кирюшин, что Боре невдомек, использовал розыгрыш с фотографией не просто так, а в целях медицинской проверки…

Ничего не стоило разрушить и этот бред, поскольку в нем не было ни одного слова правды, начиная с того, что я не «упал головой» в трюм, а просто чересчур быстро спустился, положившись на чьи-то замасленные рукавицы. Выбрался оттуда самостоятельно, отказавшись от медицинской помощи. А розыгрыш с фотографией, что Шкляра связывал воедино, вообще не относился к этому случаю. Но был ли смысл втягивать себя в подобные объяснения, вроде Вадика и Петруши? Или так важно мне разрушать стереотип дебильного матроса, внушаемого Шклярой Тоне? Меня и раньше удивляла способность Шкляры на всякие перестановки и соединения, извращающие настоящий смысл. Или он не бежал, крича, размазывая, как ребенок, по лицу слезы: «Боря разбился!» - это и был смысл, на котором держалось все и там и здесь. Глупо обижаться, но после рыбалки я начал всерьез опасаться злоязычия Шкляры. Положим, он, известный поэт, прославившийся и стихами о море, мог себе позволить такое лицедейство. Тем более, что моря не любил и, как признавался в стихах, «заставлял себя им любоваться». Разве он впитал в себя море, как моряк? Там ему никто б не доверил даже обычный пожарный шланг, хоть Шкляра и описал, как врывался со струей наперевес в гальюны и кубовые. Я мог бы выдать Тоне, каким матросом в океане был этот великий рыбак на Соже. Но, если сказать словами Уильяма Стайрона: «У меня годы ушли на то, чтоб научиться упрекнуть человека в лицо», - вот такого, как Шкляра, которого я еще любил. Во мне уже срабатывал тормоз, когда он начинал так говорить. Пропадала связная речь, охватывали тоска и одиночество. Уже б сник, если б не сочувственный нейтралитет Тони, с интересом приглядывавшейся ко мне. Я приглядывался к Шкляре, ощущая в себе ноющую рану от нанесенного предательского удара.

Буду я с ним бороться за Тоню! Пусть говорит, я послушаю…

Вошла Вера Ивановна, принесла на подносе тонко нарезанный сыр, лимон, копченную краковскую колбасу, шоколад, яблоки с базара. Никогда еще не было, чтоб Шкляра привозил что-то, кроме вина. Обычно мы выпивали, поговорив полчаса, и ехали куда-нибудь. Тарелочки, не умещаясь, выступали за край круглого подноса, делали его похожим на ромашку. Вера Ивановна и детей не баловала такой роскошью. Шкляра, он был щедрый по натуре, снял для нас только три тарелочки. Все остальное, в том числе и торт в коробке, передал Вере Ивановне. Он еще принял из рук хозяйки стакан воды и спросил, вылущивая из целлофана таблетку: «Вода отстоянная, как я просил?» - «Да, Игорь, я чайник перед этим почистила», - и Шкляра, прикидывавшийся желудочником, запил таблетку отстоянной кипяченной водой, хотя я видел на рыбалке, как он хлебал воду почти что из болота.