Роман по заказу

— Не могу, привычка. У нас насчет этого строго.

— А у нас вольно! — беспечно засмеялся Тимофей, смачно похрустывая огурцом.

— Больно уж вольно, — вставила Клавдия.

Тимофей опять смолчал, только покосившись на жену, потянулся налить по второй. Яков решительно запротестовал:

— Мне хватит, все.

— Дай ты человеку поесть, — вступилась Клавдия, хотя что-что, а уж закусывал Яков от души.

— Хватит так хватит, — согласился Тимофей.

Он выпил один, принялся за рыбу, выплевывая кости прямо на землю, поросший черной щетинкой подбородок его замаслился.

— Так ты, значит, машинистом?

— Да, машинист.

— На паровозе?

— Нет, на электровозе.

— Вон как! А мне, язви их, все электричество провести не могут. Я уж и столбы сам поставил.

— Без электричества, конечно, плохо, — поддакнул Яков.

— Летом-то еще ладно, темнеет поздно. А зимой надо бы. — Тимофей глотнул ледяного кваса, довольно крякнул и простодушно кончил: — Намерзнешься в лесу, придешь по-темному, только и удовольствия: тяпнешь да с бабой пораньше завалишься.

Клавдия густо покраснела; гневно блеснув потемневшими глазами, она резко поднялась, унося дочку прямо с куском рыбы в руках.

— Зря ты так при женщине, — осторожно упрекнул Яков.

— А чего? — чуть опешив, искренне удивился Тимофей. — Чай, житейское. Что она — девка, что ли?

В глубине души неприятная сцена покоробила Якова, в довершение он немножко захмелел и не удержался, припугнул:

— Смотри, будешь так относиться — без жены останешься. Найдет кого поласковей.

— Чего?.. Да кому она с дитем-то нужна? Их вон, девок-то, сейчас — хоть пруд пруди. Не-ет. У нас в деревне насчет этого строго. Случись чего, — черные цыганские глаза Тимофея глянули трезво и жестко, — разговор короткий. Топор вон, и голову напрочь!..

Он приложился к чайнику с квасом, блаженно отпыхнул.

— Это тебе, парень, не город. Туда я сам, бывает, приеду, выставлю на постоялом литр — и отказу нет. Ну, по маленькой, что ли?

— Я — нет, — чем-то задетый, снова отказался Яков.

Сунув опорожненную бутылку под стол, Тимофей открыл вторую, налил, помедлив, поменьше полстакана. По понятиям Якова, лесник давно уже должен быть бы в дымину пьяным, но на этого лесного чертяку вино, наверно, не действовало. Крякнув, он дочиста вымазал куском хлеба пустую сковородку, гибко подтянулся.

— Все. Теперь ты гуляй, устраивайся, а я кой-чего поделаю, и в баню пойдем. Всю дурь как рукой и сымет.

Договорились, что спать Яков будет на сеновале; его особенно устраивало то, что забираться туда можно не через двор, а снаружи, по лестнице, приставленной позади сарая. Получилось что-то вроде отдельной комнаты.

Солнце закатилось за верхушки сосен, но жара еще не спала, стала даже будто плотнее, ощутимей. Яков побродил по лесу, поел мелкой сладкой земляники и вернулся, когда тени стали уже гуще и между деревьев легонько засинело.

После бани чаевничали под сосной — неторопливо, долго. Тимофей успел побриться, выглядел свежим и трезвым, как стеклышко, довольно и шумно схлебывал с блюдца. Яков отдыхал, прислушиваясь к глубокой непривычной тишине, разливающейся по земле вместе с сумерками.

— Славно у вас тут.

— Жить можно, — согласился Тимофей, по-своему, более практически, истолковав слова Якова. — Ты глянь вот: молоко, масло, яйца, картошка — все свое. Квартира бесплатная, дрова не купленные.

— Все и счастье, — негромко сказала Клавдия; с непросохшими волосами, собранными лентой в один пышный узел, в коротком старом платье без рукавов, устало положивши руки на стол, она была сейчас какая-то тихая, кроткая, без своей дневной отчужденности.

— А что, мало тебе? Погнулась бы, как бабы, в поле.

— Будто я и не работала там.

— Забыла, значит. — Тимофей отставил чашку, сладко потянулся. — Ну ладно, на боковую пора. Ты, парень, на сеновале, смотри, огнем не балуй. Сено — что порох.

— Нет, конечно.

— То-то. — Тимофей поднялся, положил руку на плечо жены. — Пошли, хозяйка.

— Сейчас, приберусь тут. — Клавдия сделала неуловимое движение, словно хотела освободиться от руки мужа.

— Ладно, ладно. Никуда самовар не денется, не впервой.

Клавдия послушно встала, пошла за мужем, чуть сутулясь, — так, будто тяжелая рука его продолжала лежать на ее плече…

Яков покурил, продолжая прислушиваться к непривычной, какой-то абсолютной тишине, от которой даже звенело в ушах, глубоко, сам не зная о чем, вздохнул. Далеко, где-то внизу, обозначилась рассеянная покачивающаяся полоса света, превратившаяся вдруг в золотой сноп автомобильных фар, и тут же погас; темнота стала плотнее, неразличимо, в одно, заливая и землю и беззвездное небо.