Роман по заказу

Отправляемся посмотреть строительство животноводческого откормочного комплекса. Солнце наконец-то двинулось на закат, но зной вроде еще гуще — напекло, прокалило за день. В «газике» не продохнуть; Голованов, полуобернувшись к нам, расспрашивает, как идет стройка, — Буров называет цифры, фамилии, все так же отделяя короткими паузами фразу от фразы. Не вникая, прислушиваюсь к его ровному неторопливому голосу, и временами начинает казаться, что сидящий слева от меня пожилой высокий человек, едва не подпирающий головой горячий брезентовый тент, — Орлов Сергей Николаевич.

— Ну как, далеко от своих забот уехали? — напоминает мне Голованов мои же слова, протягивая сигареты; глаза у него смеются.

— Приблизился, Иван Константинович, — охотно признаюсь я. — На пятнадцать километров приблизился.

— То-то!.. А еще очень советую побывать у нашей Розы Яковлевны.

— Она кто такая?

— Директор нашего торга. Коммунистка. Очень давно тут работает. Снабжение детдома идет через торг — так что она, по-моему, может рассказать.

— Точно, — поддерживает Буров. — О ней о самой цельную книжку написать можно.

6

В подарок Софье Маркеловне привез «Русский чай», сейчас она рассматривает лакированную металлическую коробочку с изображением московского Кремля и лукаво смеется:

— Ох, и хитрющая я старуха стала, голубчик! Видите, как уцепилась? А ведь у самой диковинка есть — грузинский «Юбилейный». С белым цветом! По воскресеньям завариваю — для вас нынче исключение сделаю. Андрюша Черняк привез.

— Слышал, что он был. Жалею — познакомиться не удалось.

— Был, погостил у нас. Да не один был — с женой. Порадовалась я. Ну, наконец-то, говорю! Уж боялась, как бы вроде меня бобылем не остался. Красивенькая, умница — видно. А вот я ей чем-то не пришлась. Чем уж — не знаю. Женщины такое, голубчик, сразу чувствуют. — Софья Маркеловна просто, не обижаясь, вздыхает. — Ну, да бог с ними. Главное, чтоб у них все хорошо… Заставила его за инструмент сесть. Так вроде все помнит, — техники никакой. А какие руки были, какой удар!.. Может, за то ей и не понравилась, что поругала я его?..

Рассказывая, рассуждая, Софья Маркеловна собирает на стол, садится и начинает священнодействовать: втягивает восковыми ноздрями пахучий крутой парок заварки, колет серебряными щипчиками податливый пиленый сахар, делает первый глоток, жмурясь от удовольствия; и требовательно приглашает повосхищаться чаем и меня:

— Обратите внимание, какая горчинка, а? Букет, голубчик!

Чаевничаем втроем: хозяйка, я и подмигивающий со стены чубатый майор — прошу извинения, — подполковник Андрей Черняк. Щеголеватого, с пижонскими усиками поручика в нашу компанию не засчитываю, не вижу его — хотя спиной чувствую его несколько высокомерный взгляд и хотя неразгаданное и необъяснимое присутствие его здесь занимает меня по-прежнему. Видит его Софья Маркеловна — она сидит напротив, замечаю, как ее взгляд не однажды проходит поверх моей головы, к портрету, но она снова не говорит о нем. В чем-то, вероятно, мои первоначальные догадки верны — у многих из нас есть портреты, фотографии, которые мы не показываем посторонним, а если уж они кому и попадутся на глаза, отделываемся ничего не значащими словами: так, знакомый — знакомая. Либо — еще проще и мудрей, как это получается у Софьи Маркеловны, — делаем вид, что их вовсе и нет, что на общечеловеческий язык переводится совершенно точно: вас это, любезнейший, не касается…

— Все-таки странно, голубчик, что вещи долговечнее людей, — случайно или умышленно уводит от незаданного вопроса Софья Маркеловна. — Возьмите вы пианино, друга моего стародавнего… Купили его, когда мне было семь лет. В прошлом веке!.. Почти ровесники, а сравнения никакого. Настроят, и опять в порядке. А я, как Андрюшу с Юлей проводила, — села, и ничего не получается. Руки — как крюки, их не настроишь. Стояло и стоит себе. И после меня не знай еще сколько стоять будет…

Нет, Софья Маркеловна не жалуется — просто свидетельствует, да еще разве чуть удивляется, что сотворенное человеком обычно переживает творца. Все правильно, разумно, так быть и должно — иначе каждому поколению приходилось бы начинать заново, топчась на месте; но понятен мне и подтекст такого удивления: все-таки коротка человеческая жизнь, и уж очень быстро она пролетает. Не одним ли мигом представляется собственная жизнь и этой старухе с величественной осанкой и горделивой копной белоснежных волос — даже такая долгая, какая не каждому еще и выпадает?..

Добавив в чашку чая, Софья Маркеловна чему-то усмехается.

— Знаете, голубчик, а у него, у инструмента, — тоже биография. И довольно сложная… Вот прикиньте-ка. Сделали его в Берлине — оттуда выписывали. Привезли — через всю Россию — в наше Загорово. Поставили в большом парадном зале. Училась на нем девочка с бантиками. Училась прилежно — очень уж ее родителям хотелось, чтобы стала она благородной девицей… Потом — почти тридцать лет — инструмент жил в детском доме.

— А туда он как попал?