Роман по заказу

— Точно, — кивает Савин. — Постарше-то нас лет на шесть, может. И уже с орденом! Ну, тут мы и вовсе головы потеряли. Не столько к экзаменам готовимся, сколько на турнике крутимся, мускулы наращиваем. Да о будущих подвигах мечтаем. У меня тоже все четко запрограммировано было: или в летчики-испытатели, или в подводники. Во амплитуда — да?

— Подходяще!

— Тут он к нам в комнаты почаще заходить стал. Чуть не каждый вечер. И не думайте, что отговаривал нас, разубеждал. Нет, ничего подобного! Просто помогал каждому разобраться. Одним сразу советовал: иди, правильно, у тебя получится. Мне посоветовал — в военно-техническое. Я, конечно, ни в какую: что вы, никакой романтики! Или летчик, или подводник. Земля и вода — две стихии, и я — покоритель их! Потом опять такая же беседа, потом еще. «Ребята, ребята, говорит, поверьте мне: армия — это тоже призвание. Это ж на всю жизнь. Ошибетесь — исправить трудно. Оттуда по заявлению не уходят. Да и неправильно — всем подряд в армию идти. Человек, прежде всего, рожден для мирного труда. Если понадобится — солдатами вы все станете. И хорошими солдатами!» А мне опять все про то же: «Ты, Михаил, хорошо чертишь, любишь математику. Зачем же тебе в летчики? Подумай, не лучше ли все-таки в военно-техническое?..» Мы ему во всем верили. А уж что касается армии — безгранично. Знали, что он был офицером. Про то, сколько у него боевых наград, — легенды у нас ходили!.. Ну, и действительно, начал задумываться, сомневаться. Математику, верно, — любил. Нравилось с машинами повозиться. Свой первый вечный двигатель — перпетуум мобиле — я еще в пятом классе изобрел.

Савин смеется, разводит руками.

— И чем все это кончилось, сами видите. Не стал ни летчиком, ни подводником. Когда человек — не гений, при таком выборе его, как ветром, и туда, и сюда качает. Верно? Прочитал правила приема в политехнический — и подал. О чем, кстати, не жалею. Ну, а Люда уж — следом, как условились… — Он прислушивается к голосам жены и сына, тише добавляет: — Занимается она техникой безопасности. И, кажется, довольно толково.

На улице синеет; в доме напротив одно за одним загораются окна, и от них, да еще от полосы света в коридоре, в пустоватом зальчике не темно, а как-то доверительно уютно. В сумерках портрет Орлова на стене кажется почему-то больше, впечатление такое, будто он молча участвует в нашей беседе. Из кухни доносится смех Олежки и матери — эдакий звонкий бубенчик и влюбленное, деланно строгое воркование. Савин курит, подсвечиваемое при затяжках огоньком сигареты лицо его сосредоточенно.

— Он многому научил нас… Проступки мы свои сами обсуждали, на группах. Самый позорный считался — когда кто-то врет, изворачивается. Дружить нас научил — по-настоящему. Рассказывал, как она на фронте проверялась. — дружба… Огнем и смертью… Мы вот сколько лет уже — как разъехались, разлетелись. А все равно держимся друг за друга… Болел у нас парень один тяжело, в Калуге. Списались, скинулись — по цепочке как-то так. Купили ему двухмесячную путевку на юг. Ничего — выправился… Недавно у нас с Людкой гость был — Федор Кислицын, наш же. Каменщиком в Москве работает, дома строит. Три дня пожил — в Куйбышев к Самарину поехал. В августе мы к нему собираемся. Это к его приезду диван-то-кровать купили — неловко на полу укладывать. А то совсем шаром покати было!.. — Савин усмехается, смешок его в этот раз добродушно ироничен. — Жена вон говорит: неумехи мы с ней. А по мне — так ерунда это, обживемся. Важно ведь, не как живешь, а чем живешь. Тоже, между прочим, его слова — Сергей Николаича.

— Это вы что в темноте? — заглянув, удивляется Людмила Ивановна. — Включить?

— Не надо, так лучше.

— Иди, наследник ждет, когда ты ему спокойной ночи скажешь, — зовет Людмила мужа и тихонько смеется: — Все договаривались, что пойдем с дядей прощаться, да сомлел сразу. Рано поднимаем.

— Я мигом, — обещает Савин.