Роман по заказу

Захваченный давними воспоминаниями, я зашагал по комнате и даже засмеялся от удовольствия.

Весной 1944 года, из-за сильной близорукости, меня уволили из армии и в числе таких же очкариков, беспалых и нестроевых перестарков передали для работы в промышленность и на транспорт. Откомандировали нас из тыловой части; старшина, снаряжавший нас в гражданку, был, видимо, прижимистым и, понимая, что все из этой эх-команды уже вскоре обзаведутся какой-никакой цивильной одеждой, экипировал в такое «сверх-б/у», что подозрительно не косились на нас разве только лошади. В довершение, экипировка проходила ночью, в тесной и темной каптерке; по слепоте своей, поторапливаемый к тому же, я натягивал все, что лезло, и только утром, при белом свете, уже на станции, по достоинству оценил свой наряд. Ботинки оказались разные — порядка тридцать девятого и сорок второго размеров, одна обмотка была черная, вторая — голубоватая, коротенькая, прожженная в нескольких местах шинель, с торчащей из дыр коричневатой ватой. Справедливости ради надо сказать, что все это «сверх-б/у» было тщательно продезинфицировано и прожарено…

Команду, в которую меня зачислили, направили не куда-нибудь, а на строительство московского метрополитена — война подкатывалась уж к границе, страна, глядя вперед, начинала заниматься и мирным строительством.

Ах, какая неповторимо прекрасная была в ту весну Москва! Еще наполовину в защитной одежде, но уже и с дробным постукиванием каблучков по сырому, славно дымящемуся на солнце асфальту; с сияющими витринами коммерческих магазинов, где по совершенно астрономическим ценам продавались немыслимо вкусные и поэтому почти бесплотные, нереальные вещи, и с совершенно реальными литровыми банками бурого и огненногорячего кофе, что давали за двугривенный в Сокольниках; с сизыми рыбинами аэростатов заграждения, которые еще, по заведенному порядку, уводили, подталкивая, по утрам с площадей военные девчата, и с многоцветными россыпями победных салютов по вечерам. С переполненными библиотеками и театрами, с маршами, гремящими из динамиков, и бессмертными бабушками в скверах с внучатами, рожденными назло войне! Москва пьянила, будоражила, и могли ли огорчать мелкие недоразумения вроде тех, когда нас почти на каждом углу задерживали патрули, недоверчиво разглядывая и нас самих и наши еще более не внушающие доверяя документы. При увольнении каждому выдали красноармейскую книжку, на последней странице которой удостоверялось, что владелец ее уволен из армии и передан на строительство. Это были документы, не относящиеся ни к одной из принятых категорий: ни солдатское удостоверение, ни паспорт. Первые дни нас нередко — то группами, то по одиночке — доставляли для выяснения личности в комендатуры; вскоре попривыкли, только дружелюбно осведомлялись — с «Метростроя» ли? — и отпускали с миром.

Я попал в бригаду грузчиков на склады «Метроснаба», что находились тогда в тихом Черкизове. Разгружали и нагружали огромные, чуть не в два человеческих роста, шпульки со стальным тросом и кабелем, трансформаторы, моторы и всякое иное железо — гнутое, прямое, витое и полое. Штуковины все эти были тяжеленные, погрузочная техника бригады ограничивалась тележкой, деревянными вагами и собственными плечами; стараясь не отстать от товарищей, я наваливался изо всех сил, забывая от усердия дышать, и потом запаленно шлепал пересохшими губами.

— Эх ты, голова в очках! — с сожалением выговаривал бригадир Сачков, маленький, коренастый и жилистый. — Никогда из тебя настоящего грузчика не получится. Пробивайся уж по своей письменной части. Уловки у тебя нет — ясно? Ты руками, руками жми, а не нутром. Так только пупок сорвешь — ясно?