Роман Романович

Над горизонтами стелилась мара и дымка укрывала вполовину переливы холмов и неровный клубистый лесной край в лощине, и дугу острую поля, как предвестие великого дождя или сырое рождение ветра. Но это – далеко-далеко, так, что никакого опасения, – только предвидение и только предчувствие; кто его знает, может, пройдет стороной или не сбудется вовсе, или почудилось, – глаза заслезились, – или выдумки. Потому что уже по мере приближения облака высветлялись, как выходили из погреба, яснее очерчивались; мясистыми боками бухались, головами, лбами бились, громоздились рваные, с растрепанными полами, – минутные сменяющиеся образы; а еще ближе – поднимались и в широчайший фронт растягивались, в гряду, набухающую, разную, – оттенки грязно радужные и те, какие у художника от пастельной пыли на пальцах. И перед облаками – синий, не возмущаемый ничем и никем купол, – голова идет кругом! Синие небо как врата, окаймленные белыми барашками – на фоне столпившихся туч суетливыми, перебегающими и стремящимися от крадущихся волками рыжих. Мимо пронеслись смазанные, быстрые клоки, как упряжки. И все пронзали солнечные, – никто не укроется от них, – лучи и поджигали вершины облаков и склоны, инкрустируя тенями впадины. И весь небесный купол, бесстрастно, бесчувственно, вечно, – голова идет кругом, – пронзали солнечные лучи.

Вечером был сильный дождь. Что живое обитало на земле, попряталось. Всякий укрылся в своем убежище. У кого бы в мыслях возник овраг в сумерках, мокрые, – где капли сваливаются с листа на лист и просачиваются в траву без счета, – продрогшие сады и Роман Романович, поскальзывающийся на ветвях, рвущий вишни?

~

«Куда ты их прешь! Где мне их девать? Ирод!» – отворяла хозяйка дверь веранды с ярким оранжевым светом в льющийся дождем мрак. Роман стоял оторопелый с ведрами, а по лицу его и по рукам сочилась вода. «Забери их себе! Всю усадьбу засыпал теми вишнями». «Сдохни!» – вскричал Роман, и ведра бряцнули о крыльцо. «Гнат! Гнат!» – заголосила хозяйка, – «Поди сюда! Люди добрые! Хлопцы!» Романа Романовича немножко побили за не хорошее поведение и объяснили, что впредь не следует так поступать, и рассказали, что теперь предстоит вишни убирать. Завтра же утром нужно будет очистить их от косточек и закатать в банки, а для которых банок не хватит, – распродать на рынке. Мазепа был столь любезен, что даже определил Роману место ночлега – сарай поблизости от коровника и конюшни. Для чего тот сарай предназначался, Роман не мог догадаться: куча хлама бестолкового, покрышки от машин, цепи свисающие. Совсем рядом, за стенкой, кобыла фыркала и прядала ушами, вероятно, улыбаясь зло. В углу сарая, в потемках, угадывалась словно расставленная какого-то рода клетка, за которой некто пошевеливался, терся боком и посапывал. А порой и постанывал. Но так невыразительно, что Роману не хотелось разведывать. Он устал. Вскоре он уснул, промокший и продрогший.

Посреди ночи Роман проснулся и вышел из сарая. Мельчайшим ветром из-за поля доносило запахи полыни. Вся усадьба почивала. Хлопцы, оставленные на всякий случай у въездных ворот, спали, положив головы друг на друга. Тогда Роман схватился за металлические поручни и стал взбираться по лестнице на второй этаж хаты. Тронул дверцу, и та поддалась. Он проник в комнаты и в полумраке, – а светлые разводы на стенах рождали только сквозь тюли звезды, – наткнулся на кровать. Там, в подушках и простынях спала Жанна. Одеяло тяжелыми, многоветвистыми складками изминалось, и, богатое тенями, хорошо драпировало ее. Самый кончик ее ступни выглянул как-то так прекрасно в своей непреднамеренности и был призрачно освещен. Пальчики крохотные, один к одному, ноготки блестят. Жанна спала в просторной рубашке с кружевной оторочкой. Кружева не пошлые, не аляповатые, а такие – как раз в тон, умеренные по вычурности. Полюбовавшись, Роман Романович покинул ее, спустился на землю и поплелся обратно в сарай. Даже никто не кашлянул. Ночь стояла тихая какая.