Роман с автоматом

С этого дня мать три раза в неделю возила меня в больницу, мы поднимались на пятый этаж, стучались в кабинет, после чего мать оставалась в коридоре, а я заходил, здоровался с доктором, он надевал на меня повязку, и игра начиналась снова, каждый раз по новым правилам. Доктор ставил посреди комнаты стул, кушетку, приносил другие стулья и расставлял их на моем пути, заставлял идти змейкой, восьмерками, идти на его голос и так далее. С каждым днем мне все больше нравились эти игры. Я постепенно приобретал уверенность, точно знал, когда встречу стену или дверь, не боялся столкновения с неожиданно попадавшимися стульями и точно определял, откуда доктор выкрикивал «сюда!», «сюда!», «а теперь сюда!». Я узнал, что бледный желтовато-розовый свет ламп можно словно брать с собой под повязку, если хорошенько на него посмотреть, потом зажмурить глаза и уже больше не открывать их: тогда во время всей игры оставалось ощущение, будто я плаваю в слегка подогретом молоке. Потом я научился слышать много разных звуков: дыхание доктора, его осторожные шаги, когда он пытался неслышно обойти меня и позвать с какого-нибудь неожиданного для меня направления, шаги за дверью, поскрипывание деревянного стула, на котором в коридоре сидела мать. Когда же становилось совсем тихо, было слышно жужжание ламп под потолком. До этого я думал, что жужжат только люминисцентные лампы, а теперь узнал, что обычные лампочки тоже издают звук, звук легкой металлической вибрации, что-то вроде того, как поют провода электричек, только в сотни раз тише. Еще лампочки рождали тепло, четыре теплых сферы, тепло опускалось к полу, с каждым сантиметром приближения к нему редея и рассеиваясь. Металлический жар производила батарея, а деревянная дверь на противоположной стене источала холод – и весь вытянутый в длину кабинет представлялся мне магнитом из детского конструктора «Свет и тень» – узкий прямоугольничек, разделенный пополам и покрашенный с одной стороны синей, с другой – красной краской. Краска на двери и стенах была одинаково прохладной, но под ее толстым и неровным слоем в стенах скрывалось едва заметное, но ровное и плотное тепло, а дверь в коридор была насквозь холодной.

Однажды, наверное, уже в ноябре, когда солнца на улицах становилось все меньше, после того как наша очередная игра закончилась, доктор снял с меня повязку, но не убрал в стол, а дал ее мне в руку. Я удивленно посмотрел на него, хотел что-то спросить, но он понял меня и ответил раньше.

– Послушай, мы с тобой прощаемся! Ты отлично все научился делать. Это возьми с собой и попробуй точно так же поиграть у себя в комнате, один. Тебе ведь понравилось? Ну вот, попробуй, это еще интереснее!

Мне было жаль расставаться с доктором, и я чувствовал тогда действительно что-то вроде благодарности за повязку и за эти два месяца наших странных игр. За это время его кабинет из большой пустой комнаты превратился для меня во что-то волшебное, в какую-то магическую пещеру, которую я открывал для себя с каждым разом все больше и больше. Мысль о том, что и из моей комнаты посредством черной повязки можно сделать царство холода, тепла и молочного света, чрезвычайно мне понравилась. Я подумал о том, откуда бы доктор должен знать обо всем этом, и спросил:

– А вы сами тоже дома ходите в такой штуке?

– Иногда. Мне же надо знать, как ты себя при этом чувствуешь. Ладно, иди в коридор и позови сюда маму! Пока!

Я поблагодарил, как учила мать, и удалился в коридор. Мать сидела у врача недолго, как всегда, молчаливо вышла, и мы пошли домой. На улице уже стояли голые деревья, кое-где еще шуршали желтые листья. Из окна трамвая я смотрел на тусклое солнце, где-то высоко в посеревшем небе, и думал о том, что сегодня надо будет обязательно испробовать повязку дома.

Дома было очень тихо, папа уже вернулся с работы, мама показывала ему бумаги с кривыми докторскими каракулями, они о чем-то шептались, потом молчали, я ел суп, еле-еле поковырял немецкие макароны из гуманитарной помощи, а потом пошел к себе в комнату.

Там я встал в середину комнаты, долго смотрел на детскую кроватку в углу, рассчитанную на совсем маленького ребенка, но в которой я все еще спал, на сложенное вчетверо одеяло, на котором стояло кольцо железной дороги с маленьким заводным паровозиком, на разбросанные детали конструктора, подоконник с цветами, письменный стол с разбросанными на нем карандашами, на китайский ранец, до сих пор стоявший в углу. Когда наконец показалось, будто я хорошо запомнил, что где стоит, я достал из кармана повязку и завязал глаза, как это делал мне доктор.