Роман с автоматом

Тогда я сел на ступеньки, зажав автомат между колен. Буду сидеть. Буду ждать. Сверху раздавался шорох, кто-то осторожно переступал надо мной на одном месте. Потом сухо хрустнул ключ в замке, шаги медленно, обдуманно начали спускаться. Шелестела одежда, дыхание слышалось шумное, но бестелесное, не сочное – уже наполовину излетающий дух, по частям выходящий из старого тела и пробивающий себе нелегкий путь наверх. Еще пахло сладковатыми, с чем-то фруктовым, несвежими духами.

– Guten Morgen[50], – произнесла пожилая женщина, спустившись на лестничную площадку, откуда ей было меня видно.

– Guten Morgen, – ответил молодой человек с автоматом, присевший передохнуть у порога чьей-то квартиры.

Я подвинулся, женщина прошла мимо, потом еще долго, с остановками, растворялась в воздухе между лестничными пролетами, пока не исчезла через распахнутую внизу дверь. Время опять остановилось, теперь – здесь, на этой лестнице, пока я недвижно сидел, слушая изнутри берлинский дом, и не двигаясь, словно боясь, что он слушает меня. Потом хвостик какой-то мысли мелькнул в голове, и я пошевелился – но время так и не пошло.

Фридрихштрассе изламывалась углом, переходила в Шоссе-штрассе, и ему на мгновение представилась картинка: пригород Берлина, поле, маленькое приземистое здание, огороженное «колючкой». Внутри – суровые, бритые, одинаковые ребята, тренирующиеся для уличного боя, в стрельбе, беге, и он – в длинном кожаном плаще, между ними, подбадривает, выкрикивая то одну, то другую хлесткую, метко бьющую фразу-лозунг. Хочешь? – спрашивал кто-то внутри, и он сам, немолодой и усталый, отвечал: нет, уже не хочу…

Я прислонил автомат к стене и начал копаться в кармане, доставая кошелек. В кошельке я нашел банковскую карту и, смутно припоминая что-то рассказанное мне недавно, вертел ее в пальцах. Потом вспомнил, встал и, придерживая автомат, присел на корточки у двери.

Карточка тяжело просовывалась в узкую щель, гнулась трудно, грозила поломаться. Влезала, но тыкалась бесполезно в пустоту, не находила опоры, проходила дальше и потом трудно вынималась. Я попробовал чуть выше, чуть ниже… И когда бессмысленно ткнул в последний раз, что-то освободилось в замке, дверь подалась, помещение расширилось, став больше на коридор и комнату в конце. Я сунул истерзанную карточку в карман, взял автомат за ствол и медленно вошел, прикрыв за собой дверь.

Одному в квартире было чудно, как высадившемуся на луне человеку – запах чужого лежал на вещах, их расположении, висел в воздухе, и я чувствовал себя словно в каком-то запретном, отзеркаленном в неведомые измерения пространстве. Я прошел в комнату, по дороге пнув тяжелую стопку, разлетевшуюся по полу отдельными листочками. Остановка времени продолжалась – вокруг были чужие безмолвные вещи, пустая квартира затаилась, словно ждала чего-то, за окном затаился Берлин и тоже чего-то ждал. В комнате стояло кресло, я опустился в него, пристроив рядом автомат, и почувствовал, что устал после бессонной ночи, после всех кошмаров, нервной тряски, долгой ходьбы. Сидеть в кресле было спокойно – я запрокинул голову назад, и вдруг на меня словно легло сверху ватное одеяло. Я уже помнил, догадывался, что эти остановки не бывают случайными – потом всегда происходит что-то, как когда самолет, выруливая на взлетную полосу, на секунду замирает, прежде чем затрястись и с ревом побежать навстречу стремительно плотнеющему, заворачивающемуся тугой пружиной воздуху. Все в квартире потекло, то проваливаясь в какие-то дыры, то снова всплывая. Я слышал сквозь сон, как медленно просыпается дом, оживают шаги, сверху и снизу, появляются запахи – кофе, выпечки, сигарет. На улице все чаще шуршали машины, лестница отмечала чей-то торопливый спуск. Сейчас кто-то, появившись на лестничной клетке второго этажа, увидит сидящего перед дверью автоматчика, и подумает, что он ему снится. А в действительности все наоборот – автоматчику снится она… она… одна…

Навстречу шли люди: много серьезных мужчин, много студентов, много элегантно, уже по-осеннему одетых женщин, много иностранцев из hostel неподалеку, одетых легко – шли навстречу, некоторые рассеянно толкались, извинялись – и до него, невидимого, грозного распространителя смертоносных листовок, им не было никакого дела. Как было, так и будет. Так и будет. Так и будет.