Роман с фамилией

Мы помчались. Парфяне стали разворачивать своих коней и пустились наутёк.

Это подзадорило Тиберия и его кавалеристов, столь же молодых и неопытных, как их предводитель.

Зная тактику моих соотечественников, я уже не сомневался, что впереди западня. Знакомый с юности манёвр – знаменитый парфянский выстрел, вот-вот должны были продемонстрировать искушённые в сражениях парфяне. Я зримо представил, как на всём скаку они вот-вот обернутся и выпустят в Тиберия свои смертоносные стрелы.

Мне вспомнилось вдруг, как однажды во время урока разразилась жуткая гроза. Тиберий в страхе бросился ко мне, уткнулся лицом в живот, зажав уши руками. Я обнял его дрожащего, крепко прижал к себе. Но он успокоился только тогда, когда Юпитер перестал метать громы и молнии…

Желание защитить, спасти его всколыхнулось во мне. Единственное, что я мог сделать сейчас, – попробовать уберечь его от парфянского выстрела…

Я резко ткнул калигами в бока жеребца. Увы, это был не Тарлан! Как я ни взбадривал его, он не мог скакать быстрее…

Тогда, не помня себя, я выхватил из сумки отточенное стило и безжалостно вонзил в круп скакуна. От боли он рванулся вперёд, в несколько огромных скачков догнал коня Тиберия и пошёл с ним бок о бок.

Тиберий бросил на меня сердитый взгляд. Он и здесь хотел быть только первым!

И в этот момент ближний от нас парфянский воин, обернувшись, натянул тетиву своего лука с навострённой стрелой.

Отчаянно вогнав обломок стила в тело жеребца, я рывком направил его наперерез стреле, пущенной в Тиберия.

Я ещё успел разглядеть светлоглазое, перекошенное ненавистью лицо парфянина, когда хлёсткий удар в грудь сбил меня с коня.

Глава четвёртая

1

Я – Кердан Тиберий, вольноотпущенник великого понтифика, многократного консула и трибуна Тиберия Клавдия Нерона, зятя могущественного и богоподобного Цезаря Августа и несчастного мужа его единственной дочери Юлии, которая своей скандальной славой затмила не только воспетую Горацием порочную Лидию, красавицу римского полусвета, но и «всеобщую подругу» и «наглую распутницу» Клодию, чей бесстыдный образ под именем Лесбии увековечил Катулл.

По числу диких слухов о любовных похождениях и оргиях любой обитательнице лупанария трудно соперничать с Юлией. Впрочем, прав Публилий Сир: злой язык – признак злого сердца. А у меня нет на сердце зла по отношению к той, кого помню я беспечным и смешливым ребёнком, угловатой девочкой-подростком, впечатлительной, хрупкой девушкой, одарённой быстрым умом и способностями к наукам.

Да и кто я такой, чтобы судить дочь Цезаря? Кто я такой, чтобы осуждать любую, пускай и самую падшую из женщин, обитающую в самом ничтожнейшем из притонов?

Я – раб, освобождённый волею Тиберия и обязанный теперь до конца своих дней благодарить его за это, вечный клиент, не имеющий ни подлинного гражданства, ни родины. Римское гражданство мне не положено как вольноотпущеннику из числа военнопленных, а Рим так и не стал для меня второй родиной, хотя много лет я мечтал, что однажды это случится.

Только теперь, когда волосы на висках стали белее, чем ослепительный каррарский мрамор, а на затылке изрядно поредели, сделав меня похожим на Агазона, пришло ко мне запоздалое понимание, что родина у каждого человека одна, как мать…

Мать, равно как и родину, у меня отняли более тридцати пяти лет назад. В ту пору я был готов умереть за своё отечество, отдать ему кровь до последней капли…

Но боги, действуя по своим, высшим рассуждениям, обрекли меня на дальнейшую жизнь.

Смерть караулила, но упустила меня, восемнадцатилетнего, в сражениях с римлянами. Она проявила неожиданное милосердие на мельнице Публия Вентидия Басса, не дав мне погибнуть от плетей и голода.

Я не должен был выжить после попадания в грудь стрелы, выпущенной в Тиберия. Семь дней пребывал между небом и землёй после смертельного ранения…

Лихорадка чуть не отправила меня к праотцам на обратной дороге в Рим.

Но я не умер, выжил вопреки судьбе и мрачным лекарским прогнозам, чтобы Тиберий даровал мне свободу, о которой я так долго мечтал.

Призрачная свобода вольноотпущенника поначалу опьянила новыми надеждами, но ничего не изменила в моей жизни…

Я продолжил работу в библиотеке Августа, но, коль скоро теперь мне пришлось самому заботиться о пропитании и быте, начал давать уроки риторики и греческой грамматики в школе у римского всадника Луция Аннея Сенеки Старшего.

Небольшое жалованье и мои незначительные потребности позволили скопить кое-какие средства. Спустя пять лет я приобрёл дом. Скромный, одноэтажный, он располагался на углу одной из улочек в плебейском Авентине. Я полюбил свой дом искренне, как любит дитя новую игрушку. Полюбил, забыв советы мудрых стоиков – не привязываться к земному, не дорожить бренным…

За последующие два десятилетия случилось многое.