Роман с урной. Расстрельные статьи

С Олегом и его мамашей, хоть и не особо склонными к беседе, я все же смог слегка поговорить в перерывах между заседаниями. Но когда начальник хорошевского конвоя по дружбе свел меня в подвал, где коротала те же перерывные часы Лариса, она общаться со мной отказалась наотрез. И я не знаю, что творилось на ее душе, когда она, в отличие от запившего сиднем мужа, стояла с пузом на морозе за своим лотком; могу лишь на основе прозвучавшего в суде вообразить.

С 16-и лет она только и гнула спину на семью, чем больше гнула — меньше всякого просвета. Ни своего угла, ни средств к существованию — кроме басурманской кабалы, и породившей этот жмущий каждую секунду сердце плод раздора. И в случае развода где ей, матери уже троих детишек, жить? Долго ли обиженный Олег с его мамашей захотят терпеть ее, уже всем ненавистную, в их мелитопольской квартире? Родная мама тоже нипочем к себе не пустит, как уже предупредила — что кстати не помешало ей устроиться через Ларису на ту же паперть, в десяти шагах буквально от дочернего лотка.

И в голове распятой на кресте всеобщего распада женщины, еще красивой, молодой, с огромной жаждой жизни, которой она сроду не видала, родится дикий план. Этот левый плод, уже лишенный будущего, который только тянет с собой в пропасть всех, продать в какое-нибудь более благополучное семейство. А на выручку купить свою собственную наконец квартиру в Мелитополе — типичная мечта рабы любого, в том числе и запузыренного нашей рыжей демократией невольничьего рынка. Ужасная мечта. Но разве все, что породило это завихрение в мозгах несчастной жертвы беловежского аборта, не ужасней?

За пару дней до родов Лариса все еще стояла на промозглой стуже за своим лотком. И лишь когда уже заполыхала чернота в глазах, ее владельцы милостиво разрешили ей идти в роддом. И она пошла туда сама, никто — ни муж, ни его мать, ни своя — ее туда не проводили. И за все время, что она там находилась, ее не навестила тоже ни одна душа!

Затем новорожденного с осложнением на сердце направили в уже названную 67-ю больницу. А Лариса уже на третий день после родов опять стояла весь свой световой и рабский день, чтобы кормить своих детей, у третьяковского лотка!

А попутно всему этому уже возник гладкий и бойкий тележурналист Бориска Соболев. «У всякого, — как писал украинский поэт Шевченко, — своя доля и свий шлях широкий. Той муруэ, той руйнуэ, той несытим оком за край свита зазираэ, чи нема краины, чтоб загарбать и з собою взять у домовину…» То есть у всех, проще говоря, свои проблемы. У Ларисы, несущей в страшном и голодном времени крест басурманского лотка, свои: дай Бог бы супчика, хоть жиденького, ее детям. У Бориски в его нестрашном «Времечке», с отборным буфетом для своих, свои: мелок жемчуг сюжетиков, которыми ежевечерне надо тешить сытое брюшко смотрящего программу обывателя. И тут звонок в редакцию, что кто-то на столбе повесил объявление: продам ребенка.

Сейчас же эту столбовую барышню нашли. Звать Аней, приехала из Казахстана — и, лежа в роддоме, не имея ни копейки, ни пристанища, предлагала через форточку купить ее дите.

Но с ней, хотя и ей были предложены, сюжета ради, те же деньги, у Соболева ничего не вышло — дальше будет видно, почему. Зато она-то и поведала вошедшему в ее доверие Бориске о Ларисе, с которой раньше познакомилась через объявление той в «Мегаполисе». Случайно на него наткнувшись, Аня позвонила его авторше: у меня та же ситуация, не посоветуешь, как лучше быть? И началась их недолгая, но очень показательная для характера Ларисы дружба. Сама в крайней нужде, она, как только бедняки умеют, помогала этой Ане и копейкой, и харчами. И посоветовала, коли уж судьба их такова, дать о ребенке то же объявление. Но то ли глупая Аня не так поняла, то ли не решилась просить у Ларисы на публикацию — и повесила свою бумажку прямо на столбе перед роддомом.

А ушлый Соболев, уже избрав ее для своего сюжета, на всякий случай нашел дальше и Ларису. И с легкостью налгав ей о своей тоскующей по деточке жене, сказал: вы знаете, я уже с Аней сговорился, но разрешите, если с ней сорвется, обратиться к вам.

Но тут вдруг звонит Аня: Лариса, миленькая, я в психушке, приезжай скорей! Лариса еле отпросилась у хозяев — и помчалась в Ганнушкина. Находит там Аню — а у нее зрачки расширенные до безумия, сначала даже встречно обалдевшую Ларису не узнала. И вот что дальше рассказала.

Про ее сделку с Соболевым разнюхали в роддоме, завели в какой-то кабинет и говорят: продай ребенка нам, мы тебе больше дадим. Но Аня, уже очарованная обходительным Бориской, ни в какую: я вас не знаю, мало ли что вы с ребенком сделаете, я уже нашла для него хорошую семью. Тогда ее сейчас же вяжут, катят в Ганнушкина, где начинают делать ей какие-то уколы, от которых, по словам Ларисы, на нее стало страшно смотреть.