Роман (СИ)

Воспоминаний о минувшем дне!

Но дни идут - уже стихают грозы

Вернуться в дом Россия ищет троп...

Как хороши, как свежи будут розы

Моей страной мне брошенные в гроб"!

Она читала размеренно, а он деликатно тихо вторил ей через раз.

А Голицын, сидя в межгалактическом корабле, вдруг вспомнил другие стихи, стихи самой Цветаевой, а точнее - песню на её стихи, которую пела его современница Алла Пугачёва. Музыка была достойна этих стихов, и зазвучала эта симфония в его голове:

"Уж сколько их упало в эту бездну,

Разверстую вдали!

Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности земли.

154.

Застынет всё, что пело и боролось,

Сияло и рвалось:

И зелень глаз моих, и нежный голос,

И золото волос.

И будет жизнь с её насущным хлебом,

С забывчивостью дня.

И будет всё - как будто бы под небом

И не было меня"!

Дальше слова забывались, но музыка и голос продолжали звучать в его голове отдельными фразами, как позывные: "Виолончель, и кавалькады в чаще... К вам всем... Чужие и свои - я обращаюсь с требованьем веры и просьбой о любви..."

И Голицын даже и не заметил, как корабль их уже сдвинулся с места. И как исчезла уже и Цветаева, и Северянин, и Шаляпин, и Царская семья... Теперь же перед ним проплывали, купаясь в солнечных лучах, и возлежа как в древнеримских термах, какой-нибудь Каракаллы, и соревнуясь в прочтении своих стихов, как в древней Элладе, уже знакомые нам: Пастернак, Брюсов, Мандельштам, Андрей Белый, Иосиф Бродский и ещё.., и ещё кто-то. Потом, отдельно проплыл Маяковский, в распахнутой от жары рубахе, и орущий свои стихи: "В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, была жара, жара плыла - на даче было это..." Потом были есенинские женщины, окружившие солнечную ванну где сидел сам Есенин, и поливающие его солнечным светом из кузовков своих ладоней. А он выкрикивал как ребёнок: "Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне". И действительно - там, за спиной поэта, проскакал золотисто-розовый конь с мальчиком-седаком на спине, на котором белым парусом развивалась рубашонка, а на голове была целая копна золотых волос.

Но никто этого, казалось, не заметил. Голицын хотел поделиться впечатлением с Карликом.., но передумал, взглянув на его безразлично вылупленный глаз. Тем более, что где-то зазвучала виолончель, фортепиано и голос Шаляпина, певший ту самую "Элегию":

"О, где же вы, дни любви,

Сладкие сны,

Юные грёзы весны?

Где шум лесов, пенье птиц,

Где цвет полей,

Где серп Луны, блеск зарниц.

Всё унесла ты с собой -

И солнца луч, и любовь, и покой.

Всё, что дышало тобой

Лишь одной"...

Виолончель тоже звучала гениально - ходила на низы так - что ком к горлу.

Но корабль двигался дальше, под ручным управлением карлика Бэса. И вот уже проплыла мимо знакомая нам компания, где теперь пел Джон Леннон, а все дружно ему подпевали, выбрасывая вверх руки со знаком vivat.

А дальше, шла одинокая незабываемая фигура Мэрилин Монро, и встречал её там, в солнечном свете, мужчина огромного роста, атлетического телосложения и с охапкой цветов, которые он бросал над головой Мэрилин, и они нескончаемым водопадом осыпали обомлевшую от счастья женщину.

155.

Но вот и она исчезла , утонула в могучем Солнце как полевая бабочка, потому что корабль явно удалялся, и удалялся от этой пылающей невыносимо яркой звезды.

И уставший, ото всего виденного, Голицын уже готовился перевести дух.., как вдруг зазвучала откуда-то такая знакомая мелодия и такие знакомые голоса:

"Заповедный напев, заповедная даль.

Свет хрустальной зари, свет над миром встающий"...

Конечно же, это пели "Песняры"! И как подтверждение этому, там, за смотровым окном, словно из солнечной плазмы, вытягивался лик Владимира Мулявина, с его, так узнаваемыми, как будто полными слёз, огромными глазами и, конечно же - непременными усами, как у запорожского казака со знаменитой репинской картины. Видимо, он тянулся туда, к Солнцу, тянулся и медленно летел. Летел, оставляя за собой песню:

"У высоких берёз своё сердце согрев,

Унесу я с собой, в утешенье живущим,

Твой заветный напев, чудотворный напев,

Беловежская пуща, Беловежская пуща".

У Голицына сдавило горло. Потому что это было близко - это была его молодость. Была его жизнь. Была первая неповторимая любовь. И всё, всё, всё.

Тут же появилась Киска с парящей чашкой чая на блюдце.

- Выпейте горячего чая, Пётр Григорьевич, - мило произнесла она, ставя пахучую чашку перед Голицыным.

- Спасибо, - еле слышно выдавил он, безоценочно взглянув на неё.

И он, казалось, весь ушёл в этот чай - бесконца помешивая его, нюхая и, прихлёбывая.

- Ах, помягчало в грудях, - наконец-то выговорил он, попытавшись даже шутить. - А куда мы теперь? - спросил он, как бы безразлично, обращаясь к Бэсу.

- К Земле полетим. К Земле, - холодно ответил тот.

- Какая прелесть, - недоверчиво радостно протянул Голицын. - К Земле это хорошо. К Земле это здорово. Это то, что надо - к Земле.

/продолжение следует/