Роман в лесу

Много часов она посвятила работе, которую предназначала мадам Ла Мотт, и делала это без какого-либо намерения тем расположить ее к себе, а потому, что ощущала: в том, чтобы именно так ответить на неприязнь, было нечто, отвечающее ее характеру, ее чувствам, ее гордости. Самолюбие может являться тем центром, вокруг которого вращаются человеческие чувства, ибо, какой бы мотив ни вел к самовознаграждению, его можно объяснить любовью к себе; и все же некоторые чувства столь утонченны по своему характеру, что, независимо от происхождения, почти заслуживают названия добродетели. Таковы были и чувства Аделины.

За работой и чтением Аделина провела большую часть дня. Книги, в самом деле, были для нее главным источником знания и развлечением. Этих книг, принадлежавших Ла Мотту, было немного, но они были хорошо подобраны, и Аделина с удовольствием их перечитывала. Когда душа ее пребывала в смятении из-за поведения мадам Ла Мотт или из-за воспоминаний о пережитых несчастьях, книга была тем опиумом, который убаюкивал ее и доставлял отдохновение. Ла Мотт прихватил с собой и несколько книг лучших английских поэтов [43] — этот язык Аделина выучила в монастыре и, таким образом, способна была ощутить красоту стихотворений, которые нередко приводили ее в восторг.

К концу дня она покинула свою комнату, чтобы насладиться тихим вечерним часом, однако прогуливалась лишь по дорожке поблизости от аббатства, с западной его стороны. Сперва она немного почитала, но скоро ей не захотелось отвлекаться от окружавшей ее красоты; она закрыла книгу и отдалась сладостной легкой меланхолии, которую навевал этот чаС. Воздух был тих; солнце, опускаясь за дальние холмы, освещало ландшафт пурпурным заревом, посылая более мягкие отсветы на лесные поляны. В воздухе веяло росной свежестью. Когда солнце скрылось, бесшумно надвинулись сумерки, и вся картина обрела торжественную величавость. Аделина задумчиво наблюдала и, припомнив, повторила следующие стансы:

Ночь [44]

Уходит Вечер легкою стопой,

И вот уж Ночь грядет в свои владенья,
А с ней светил небесных грозный строй
И чередой — всевластные виденья:

И те, что спящим навевают сны,

И те, что души полнят сладким страхом,
И те, что средь могильной тишины
Вздымаются, скорбя, над хладным прахом.

О Ночь! Царица одиноких дум!

Темны твои пути, невнятны речи,
Но славлю я ветров угрюмый шум
И всякий день с тобою жажду встречи.

Когда над морем, оседлавши шквал,

Ты мчишь, одета облачным покровом,
Люблю следить я, как за валом вал
О брег скалистый бьется с гулким ревом.

Меня раскаты грома не страшат,

Отрадны сердцу все твои забавы:
Огнистый блеск зарниц, и звездопад,
И северных сияний свет кровавый.

Но мне всего милей тот легкий луч,

Что сквозь туман трепещущий струится,
Когда скользит среди кудрявых туч
Твоя серебряная колесница —

И темный холм, и роща, и река,

Подернуты волшебной пеленою,
Вдруг представляются издалека
Таинственной, неведомой страною.

О, сколь же сладостно в такую Ночь

Бродить лесной тропой иль горной кручей,
Внимая ветру, что относит прочь
Ветвей склоненных разговор певучий!

Какой печалью нежной дышит мгла,

Какие слезы омывают очи,
Когда свои незримые крыла
Над нами простирают духи ночи!

О Царство Грез, во тьме и тишине

Взлелеянных в полуночную пору!
Всех трезвых Истин ты дороже мне,
Что в ярком свете Дня открыты взору*.

Когда она возвращалась в аббатство, к ней присоединился Луи, они обменялись несколькими фразами, потом Луи сказал:

— Я был крайне огорчен той сценой, свидетелем которой оказался утром, и жаждал найти случай сказать вам об этом. Поведение моей матери слишком загадочно, чтобы в нем разобраться, но нетрудно угадать, что здесь какая-то ошибка. И я молю вас только об одном: если я могу вам в чем бы то ни было быть полезен, располагайте мною.