Роман века

Евгений Филенко РОМАН ВЕКА

За окном день сменился вечером. После вечера, как и полагается, пришла ночь. И она промелькнула так же мимолетно, чтобы уступить место рассвету.

Как и вчера, как и месяц назад.

Рагозин ничего этого не видел и не знал. Он жил растительной жизнью. Ел, когда хотелось. Спал, когда валился с ног. Бриться перестал вовсе. Умывался, когда вспоминал об этом. Как всякое уважающее себя растение, он подчинил свое существование единственной цели. Для растения такой целью было плодоношение. Для Рагозина — его роман.

Весь мир сосредоточился для него вокруг царапанной, вытертой до голого дерева поверхности письменного стола. Ток времени измерялся не вращением стрелок часов, которые по всей квартире давно встали, а убыванием стопки листов чистой бумаги и, соответственно, приростом стопки листов бумаги исписанной.

Когда у Рагозина кончилось курево, он бросил курить. Затем опустел холодильник, и он едва не бросил есть. Но на голодный желудок не думалось, не работалось, и Рагозин впервые за последние дни вышел на улицу за продуктами. Там он узнал, что настала осень. Поэтому, когда он вернулся за стол, осень настала и в его романе. Герои с героинями ходили по мокрому асфальту выдуманного Рагозиным города, прятались под зонтами, поднимали воротники и кляли непогоду.

Так вот, ночь уступила место рассвету. Рагозин дописал последнюю фразу и поставил последнюю точку. Откинулся на спинку стула и с треском потянулся.

И понял, что создал гениальное произведение. По-настоящему гениальное, без дураков.

Некоторое время он сидел тихонько, привыкая к мысли о том, что он гений и жить, как раньше, ему уже нельзя. Потом протянул руку к телефонной трубке, которую время обметало пыльным налетом, и набрал номер квартиры ближайшего друга, первого своего критика.

— У меня тут образовалось кое-что, — сказал он нарочито небрежно. Не оценишь ли?

После обеда приехал друг. Они посидели на замусоренной донельзя рагозинской кухоньке, рассосали два кофейничка и поболтали обо всякой ерунде. Потом друг забрал рукопись и уехал. А Рагозин слонялся по комнате, не зная, чем себя занять, пока не сообразил одеться и убрести куда глаза глядят. Вечер он скоротал в кинотеатре, где просмотрел какой-то пустяшный индийский фильмишко с обязательными песнями и плясками. Творимые по ходу действия нелепицы его не занимали. Рагозин думал о том, что его роман непременно будет экранизирован. Что воплотить свой замысел он дозволит Никите Михалкову, не больше и не меньше. Ну в самом предельном случае Лопушанскому.

Домой Рагозин пришел умиротворенный. И вскоре заснул. Зазвонил телефон.

Это был друг. Он долго сопел в трубку, не зная, с чего начать. А потом сказал, что роман Рагозина гениален. Что он выше всякой критики, что само имя Рагозина войдет в анналы человеческой письменности если не впереди, то по крайней мере где-то в непосредственной близости от имени Маркеса. Под конец друг, здоровенный мужичище, весь в якорях и голых русалках, сменивший двух жен и схоронивший всю свою родню, гаубицей не прошибешь и танком не своротишь, заплакал как дитя и объявил, что счастлив быть другом такого человека, как Рагозин, и только благодаря этому претендовать на какое-никакое, а место в истории.

Рагозин слушал эти слова и тоже плакал от счастья и любви ко всему человечеству. Он думал, что теперь можно и умереть. Что было бы хорошо умереть прямо сейчас, не отходя от телефона, в эту минуту наивысшего блаженства. Но потом понял, что это окажется предательством по отношению к ближним. Не имел он права умереть прежде, чем напишет еще с десяток шедевров. Даже не напишет — а одарит ими цивилизацию и культуру! Прижимая к уху теплую пластмассовую трубку с хлюпающим оттуда другом, Рагозин ощущал себя титаном Возрождения. Он твердо решил прожить до ста лет и всю эту чертову прорву времени писать, писать и писать. Это был его долг, его святая обязанность перед будущим.