Роман-воспоминание

Но их судьба — это история страны, народ не имеет права забывать своих сынов. Этому служит и мой роман — история поколения детей Революции, переживших крушение ее идеалов, превращенных в лагерную пыль в тридцатых, погибших в сороковых на полях войны. Их безымянные могилы раскиданы от Колымы до Берлина. Вместе с ними ушли в небытие их мечты, песни, повержены знамена, осенившие их романтическую юность. Бескорыстные мальчики Революции, героические парни Великой Отечественной превратились в прах, все ими содеянное — в пепел. Жаль их. Жаль и тех писателей, которым не дали сказать того, что они могли сказать. Ко мне судьба оказалась милостивее — я свое сказать успел. У меня есть роман, я его написал и опубликую во что бы то ни стало.

С трибуны звучали голоса бывших учеников, вспоминали и грустное, и смешное. Пришлось выступить и мне.

— Я счастлив, что два года жизни провел в этих стенах. Я благодарю всех присутствующих за то, что находился среди вас. Я благодарю эту рожденную революцией школу за все, что она нам дала. За то, что привила понятия нравственности, чести, умение свободно мыслить, стремление свободно говорить. Наше жестокое время многих за это покарало. Лучшая им память — сохранить в наших сердцах то, на чем мы воспитаны и от чего никогда не откажемся, не отречемся.

36

Позвонил Баруздин: днем зайдет. Жил он на другом конце Переделкина, в районе, который мы называли «Неясная поляна». Так забавлялись обитатели городка писателей. Улица, где дача Софронова, — «Avenue Parvenu», наша улица Довженко упиралась в лес и потому именовалась «Творческий тупик».

Баруздин пришел, худой, изможденный, бледный, бородка его старит, но глаза блестят — принял утреннюю рюмку. Без этого не обходился. Заглянешь в ресторан ЦДЛ, он уже у стойки. Чем-то тяжко болел, может быть, надеялся таким способом одолеть болезнь. Не одолел. Через четыре года умер.

Печататься Баруздин начал в журнале «Пионер» в 11 лет, в 1937 году, в стереотипах того времени и сформировался. Верил свято. Пятнадцатилетним мальчишкой ушел добровольцем на фронт, воевал. Была в нем некая душевность, демократичность, вел себя порядочно и журнал старался сделать прогрессивным, конечно, в меру дозволенного.

Пришел к обеду. Таня сделала плов, поставила на стол коньяк.

— Прочитал твою «Справку» и в третий раз перечитал рукопись. Ты проделал титаническую работу. Теперь речь идет о деталях, их можно выправить за полдня. Я вот написал, — протянул мне несколько страниц мелкого машинописного текста, — ты почитай, а мы с Танюшей еще по рюмке. Под такой плов грех не выпить.

Свои письма Баруздин, как оказалось, печатал в двух экземплярах, копии сдавал на хранение в ЦГАЛИ (Центральный государственный архив литературы и искусства). Не буду излагать письмо целиком — длинный набор выписанных из романа фраз с его комментариями:

«Рассуждения Сталина: „Если при этом погибнут несколько миллионов человек…“ — надо ли это?

Еврейская тема: „Палестина, жидовка“. Зачем педалировать?

Коллективизация… „При этом погибли миллионы людей“. Так ли? По БСЭ, в 1941 году в местах поселений находились 930 кулаков.

Явное сочувствие в адрес Бухарина и Рыкова. К чему? Ведь они не реабилитированы».

В таком духе несколько страниц… «Сделать это необходимо. Не дай бог, чтобы Главлит потребовал у нас визы ИМЭЛ».

Я отложил письмо, посмотрел на Баруздина:

— Не принимаю ни одной твоей поправки. Ничего больше выскабливать не позволю. Роман от вас забираю.

— Толя, как можно?! Я уже объявил о твоем романе!

— Ты объявил о романе, который я вам дал, а хочешь печатать огрызок, который вы из него сделали. Ты — сталинист, живешь в пятьдесят первом году.

Он вскочил:

— Как ты можешь это говорить? У меня отца арестовали при Сталине.

— Да, ты мне рассказывал, Крупская его спасла. Но запомни: народ сметет вас с вашим Сталиным.

Зазвонил телефон, я ушел в кабинет. С Баруздиным осталась Таня.

— Танюша, что случилось с Толей? Жил с этим романом двадцать лет спокойно, а теперь, когда всё на мази, стал просто психом.

— Его довели вы, Сергей Алексеевич! Он уезжает в журнал с нитроглицерином и возвращается черный. За эти три месяца я ни одной ночи не спала спокойно, все время прислушиваюсь — дышит ли?

— Осталась сущая ерунда, несколько фраз убрать. При его опыте и мастерстве это пара часов работы. Уговори его!

— Никогда! Жалею, что он выбросил двести две страницы, очень жалею!

Я вернулся на веранду.

— Так, Сережа. Письмо твое оставляю на память. Романа, считай, у вас нет. Он, конечно, нас с тобой крепко повязал, но расстаются и после многих лет супружества. Впрочем, часто остаются друзьями.

Разговор этот был 22 декабря.

Через два дня шофер Баруздина привез его новое письмо: