Роман-воспоминание

В коридоре мне встретился Вадим Кожевников, известный тогда писатель, редактор «Правды» по отделу литературы и искусства, мы с ним осенью были в Кисловодске, в одном санатории, ходили вместе в горы, сложились какие-то отношения, а сейчас прошел мимо меня, не поздоровался, даже головы не повернул.

Иду к Воронкову, заместителю Суркова, «рабочему секретарю», мы с ним когда-то состояли в первых пионерских отрядах Москвы и, хотя ни тогда, ни после того знакомы не были, иногда вспоминали то время, а потому были как бы приятели. Из рабочей семьи, проработал на производстве один год, а потом двадцать лет ведал пионерской работой в райкоме, затем в Московском и, наконец, в Центральном комитете комсомола. Ничего другого в своей жизни не знал и не умел, тихо, спокойно двигался по номенклатурной лестнице. Потом из комсомольского возраста вышел и очутился в Союзе писателей. Но повадки руководящего аппаратчика сохранил: спокойный, дружелюбный, вальяжный, чисто выбрит, в хорошо отутюженном костюме, производил приятное впечатление, встречая посетителя, выходил из-за стола, крепко жал руку, выслушивал, обещал разобраться, помочь, писатель уходил от него обнадеженный. Но это была лишь привычная манера поведения. Двадцать лет работы в комсомоле пришлись на самые страшные тридцатые и сороковые годы, рядом исчезали из жизни друзья, товарищи, начальники, такие же комсомольские работники, как и он. Вечером, расходясь с работы, они прощались, обнимались, а утром приходили на службу — а друга, приятеля, сослуживца уже нет, ночью забрали. И о том, что накануне он с этим «врагом народа» обнимался и целовался, Воронков забывал, и человека этого забывал, пассивный исполнитель, ни во что не лез, ни во что не вмешивался, писал и подписывал бумаги, вежливый, благожелательный, всех устраивающий чиновник. Система, которой Воронков служил, выработала в нем убеждение, что жизнь человеческая мало чего стоит, сегодня ты есть, завтра тебя нет.

— Костя, что произошло, как мои дела?

— Твои… Вроде все в порядке.

— Брось, Костя! Скажи мне, останется между нами.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь… В издательском плане на будущий год книга твоя стоит… Сталинская премия… Секцию ты прошел, Комитет прошел, как в Совете Министров, — он пожал плечами, — решение еще не опубликовано.

Намек ясен. Дело в премии. Так я и думал.

— А что было на Совете Министров?

Он опять пожал плечами:

— Меня туда не зовут.

— Кто же там был?

— Фадеев в отъезде, в ГДР. Значит, Симонов. Поехал я в «Литературную газету», там работал писатель Николай Атаров, он написал первую рецензию на «Водителей», был ко мне расположен. Попросил его узнать, что произошло с моей премией.

— А что случилось? — спросил Атаров.

— Не знаю. Но что-то произошло. Хорошо бы выяснить.

Атаров прошел к Симонову, вскоре вернулся: Симонов на том заседании Совета Министров не был, был Сурков.

Возвратился я в Союз писателей, размышляя по дороге об аппаратной умелости Воронкова: на то, что дело в премии, намекнул туманно, но называть имя своего начальника Суркова не стал. Если Сурков у меня спросит: «Кто тебе сказал, что я был на заседании?», я отвечу: «Симонов».

Прихожу к Суркову.

— Алеша, что произошло на заседании Совмина?

— Ничего не произошло.

— Скажи правду, я знаю: что-то случилось.

— Знаешь, зачем спрашиваешь?

— Хочу услышать подробности.

— О заседаниях Совета Министров публикуют газеты. Большего не могу тебе сказать и не скажу. — Он встал, понизил голос: — Ты куда сейчас?

Не хочет говорить в кабинете… Прослушивается.

— На Арбатскую площадь, к метро.

— Будь здоров!

Я медленно пошел по улице Воровского. Вскоре Сурков меня нагнал.

— Вот что, Толя… Мы живем в строгое время, — начал он своим ярославским говорком, — а ты, когда вступал в Союз писателей и заполнял анкету, скрыл свое прошлое.

— Что же я скрыл?

— Тебя исключали из партии и судили за контрреволюцию.

— От кого такие сведения?

— Неважно от кого. Важен сам факт!

— Вот что я тебе скажу, Алеша. Я никогда не состоял в партии, и потому меня не могли из нее исключать. Что же касается судимости, то действительно в тридцать третьем году меня, тогда еще студента, комсомольца, выслали из Москвы на три года. Но на фронте, за отличие в боях с немецко-фашистскими захватчиками, с меня Военный трибунал судимость снял, я имею право писать о себе — не судим. Что я на законном основании и написал в анкете. И тот, кто докладывал на Совете Министров…

Он оборвал меня:

— Ты не знаешь, кто и что докладывал. И не должен знать, запомни! Можешь представить решение трибунала о снятии судимости?

— Хоть завтра.

— Приноси.