Роман-воспоминание

Пусть подумают об этом те, кто поддается пропаганде нынешних фашиствующих молодчиков, величающих Гитлера Адольфом Алоизовичем.

Поехал я в Щорс, остановился в Доме колхозника, дали мне единственную комнату с телефоном — писатель из Москвы!

Небольшой полурусский-полуукраинский городок, те же два базара — старый и новый, я их помнил с детства, столовая возле станции, где задешево и вкусно можно пообедать наваристым борщом и бефстрогановом, пожарная каланча, вместительный дедушкин дом на Большой Алексеевской, теперь в нем горсовет, знакомые улочки и переулки, но живут здесь новые люди, от трехтысячного еврейского населения осталось двести человек. Представился местному начальству, договорился с секретарем райкома поехать вместе по партизанским местам.

Вечером пришли ко мне несколько стариков евреев, знавших моего дедушку.

— Авраам Рыбаков, — почтительно сказал один старик, — кто его не знал? Все знали. Нет такого человека, который бы не знал Авраама Рыбакова.

Явились они с просьбой. Ехал комбайнер мимо кладбища, задел забор, тот обвалился, хотели поставить обратно, оказалось, столбы гнилые, надо менять, денег нет… Какие евреи здесь остались? Старики, дети… Кто помоложе, работает в депо, на лесопильне, на кожевенном заводе, сколько их? Раз-два и обчелся… Обратились к властям — не помогают. Кому нужно еврейское кладбище?

Я обещал побывать там, посмотреть. Назвал день, час, решил завезти туда секретаря райкома, когда мы поедем по партизанским местам.

Одного из стариков, бывшего местного парикмахера Бернарда Семеновича, я помнил по своим приездам в Сновск в детстве. Такой был элегантный, представительный господин, его парикмахерская служила в свое время подобием клуба местной интеллигенции. И теперь еще бодренький, чистенький, седой, благообразный, знал и помнил всех здесь живших, погибших, уехавших, приехавших. Во время войны был в эвакуации, возвратился сразу после освобождения города. Вместе с другими стариками ходили по дворам, пустырям, дорогам, лесам и полям, собирали в мешки останки убитых. Трупы истлели, но некоторых Бернард Семенович узнал по волосам. Останки эти они захоронили в братской могиле на кладбище, хотя никакого еврейского кладбища тогда уже не было, надгробные плиты растащили, а само кладбище по приказу немецкой комендатуры перепахали. Кладбище восстановили, евреи стали снова хоронить своих покойников, но вот незадача — забор обвалился.

Несколько дней Бернард Семенович был при мне, рассказывал о судьбе каждого жителя. После войны вернулись фронтовики, эвакуированные, расспрашивали местных жителей о родных, близких, собирали крупицы сведений, зерна правды, обнаружились люди, чудом спасшиеся расстрела, выползшие из могил, ушедшие в партизаны. Рассказы Бернард Семенович запомнил и пересказал мне, водил к тем, кто остался жив, кто был свидетелем того, что произошло, водил к женщинам-полукровкам, которых не успели расстрелять, выясняя, какой в них процент еврейской крови.

Постепенно у меня создалась картина того, что происходило в Щорсе, я хорошо помнил своих дедушку и бабушку, дядей, ясно представлял себе Рахиль и Якова. И мог уже точно сказать, как бы каждый из них действовал в этих обстоятельствах, что бы делал и как бы себя вел. Все, что произошло с этими людьми, произошло со мной. Над городом опустилась ночь, я бродил в этом мраке по тем же улицам. И тени замученных брели рядом со мной от дома к дому.

В назначенное утро мы с секретарем райкома выехали в леса. Я попросил его по дороге заехать на кладбище. Там нас уже ждало еврейское население города, старики, пожилые, молодые, были и дети, кто родился тут после войны. Кто-то знал моих дедушку и бабушку, большинство не знало. Но здесь, в братской могиле, лежали их бабушки и дедушки, отцы и матери, братья и сестры. Безоружных, беззащитных, беспомощных, немцы расстреливали их из автоматов.

Пустынное кладбище с обвалившимся забором, почти без могильных плит, без памятников. Где покоятся здесь мои предки, мой дедушка, моя бабушка? Только молодые березки шумят листвой над безымянными могилами.

На братской могиле был установлен большой надгробный камень из черного гранита. На нем высечена надпись: «Вечная память жертвам немецко-фашистских захватчиков» — на русском языке. Под ней надпись на еврейском.

Я подошел, положил цветы, встал на колени и поцеловал землю, в которой лежал мой растерзанный народ… Стоявшие кругом вытирали слезы.

Показал секретарю райкома на забор, он велел шоферу вернуться в райком, отдал нужные распоряжения, и мы уехали в лес.

Возвращались к концу дня той же дорогой. На кладбище стоял новый забор. Умеют у нас работать, когда захотят.

Вечером старики пришли благодарить за помощь.

— Скажите, — спросил я, — как вы перевели на еврейский язык эти слова: «Вечная память жертвам немецко-фашистских захватчиков»?

Бернард Семенович улыбнулся:

— Как перевели? Там написано совсем другое.

— Что именно?

— Там написано из Библии: «Веникойси, домом лой никойси…»

— Что это означает?

— Это означает: «Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда».