Роман женщины

Свежий проблеск весны, позолоченный лучами солнца, оживлял деревья парка; дикие козы и лани блуждали в нем свободно, как бы чувствуя, что теперь уже никто не нарушит их спокойствия; два лебедя, которым еще недавно Мари подавала кусочки хлеба, горделиво плавали на пруду, грациозно изогнув свои белые шеи, — вот все, что представилось ее глазам. И ни одного живого существа не видно было среди этого великолепного пейзажа, на который, однако, легла уже какая-то тень грусти и забвения.

Она позвонила. Незнакомый ей человек отворил калитку и окинул ее взглядом, в котором выражалось и удивление и беспокойство. Он как-то нехотя отворил двери, как будто недоумевая, кто бы мог приехать в замок.

— Что вам угодно, сударыня? — спросил он.

— Я желаю видеть графа д’Ерми.

— Разве не известно вам, сударыня, что граф никогда не принимает или, лучше, не принимает более.

— С каких пор?

— Со дня смерти его дочери.

Г-жа де Брион и Марианна вздрогнули: вот уже второй раз слышали они одну и ту же фразу.

— Друг мой, — сказала Марианна, обращаясь к слуге, — позови сюда садовника Жака.

— Его нет здесь более.

— А Петр?

— Граф отослал всех людей, знавших его дочь.

— Нам необходимо видеть графа.

— Это невозможно. Впрочем, в эти часы он всегда гуляет в парке.

— Сделай же одолжение, друг мой, — сказала Мари своим нежным голосом, — дай войти нам, ради Бога, потому что дело идет о моем спокойствии и о спокойствии графа.

В просьбе этой было столько грусти и настояния, что слуга молча растворил двери и пропустил посетительниц.

— Сейчас граф вернется с прогулки, — сказал немного погодя слуга, — не угодно ли вам будет подождать его в зале?

— Где он бывает обыкновенно?

— В комнате своей дочери.

— Мы лучше пройдем туда.

— Граф запретил входить туда.

— Не беспокойся, друг мой! Господин твой не рассердится, если мы нарушим этот запрет.

— В таком случае я провожу вас.

— Не надо; мы и сами найдем дорогу.

Мари вошла наконец в свою комнату; ничего не изменилось в ней: картины, мольберт — все было на том же месте, на котором она видела их в последний раз. Она заглянула в соседнюю комнату, занимаемую Клементиною, — и там все было по-прежнему.

Какая ужасная ирония в неодушевленных предметах!

— Отец мой еще любит меня, — сказала она Марианне, и, упав на колени, она стала молиться.

Потом Мари приподняла гардины окон и, выглянув в окошко, вспомнила, как провожала взглядом Эмануила и отца, отправлявшихся на охоту; теперь же она увидела какую-то тень, приближающуюся к замку.

— Вот он! — воскликнула она. — О, Боже мой! Благодарю тебя за сохранение жизни отца! — прибавила она, едва сдерживая страшное биение сердца.

И точно: граф приближался — и чем ближе подходил он, тем сильнее слезы лились из глаз молодой женщины. Его нельзя было узнать — так он изменился. В длинной, траурной одежде, он, казалось, в один год состарился на 20 лет, щеки его впали, волосы поседели, стан согнулся…

— Бедный, бедный отец! — сказала Мари. — Как переменился он! Марианна, — прибавила она, — оставь нас, я одна хочу поговорить с ним.

В эту минуту на лестнице послышались шаги графа. Мари откинула вуаль и уселась у мольберта, напротив зеркала, чтоб видеть, как войдет ее отец.

Едва успела она сесть, как дверь отворилась.

Бедная женщина думала, что она не переживет этой минуты: но граф тихо приблизился к ней и сказал нежным голосом:

— Дитя мое, что ты тут делаешь?

Г-жа де Брион встала, думая, что она так изменилась, что даже отец не может узнать ее; но, взглянув на него, она заметила, что, несмотря на спокойствие и ласковость графа, — взор его был как-то странен и неподвижен.

— Прости меня, отец! — проговорила она, бросаясь ему в ноги.

Улыбка сомнения пробежала по бледным губам д’Ерми.

— Простить тебя! В чем, дитя мое? — отвечал он. — Не за то ли, что ты дотрагивалась до кистей, которыми рисовала Мари, и хотела докончить начатую ею картину, чтоб заставить меня веровать, что дочь моя приходит сюда по ночам и продолжает свою работу? Но ведь я не сумасшедший: я знаю, что дочь моя не может уже прийти сюда… она умерла!

Мари отступила и побледнела: ей стало страшно.

— Отец! — проговорила она дрожащим голосом. — Ты не узнаешь меня?

Старик отрицательно покачал головою.

— Вглядись в меня хорошенько, — продолжала она. — Ты разве не видишь, что я дочь твоя?

— Вы? — отвечал граф. — Нет, нет! У меня точно была дочь, но она умерла.

И крупная слеза покатилась по щекам старика; голова его опустилась.

— Боже мой! Боже мой! — вскричала Мари. — Я убила и его рассудок, и его сердце. Отец! Добрый отец! — продолжала она, хватая его за руки и усаживая его. — Дочь твоя покинула тебя; но она жива еще, она любит тебя, она вернулась к тебе, она у ног твоих, она целует твои руки, твоя дочь — я!

— Вы? — проговорил граф, рассматривая Мари тем неподвижным взором, который так пугал бедную женщину. — Да, вы точно похожи на нее; но — как живые походят на мертвых и вещество — на дух. Да, я знаю вас, потому что вы приходите ко мне по ночам и говорите мне о ней. Вы — видение, мечта; но не дочь моя: у меня была всего одна — и я знаю, что ее нет на свете.