Роман

Сейчас, вновь подъезжая к его ферме, я припомнил свои предыдущие визиты, когда Герман ожидал меня с законченной рукописью. Она, эта рукопись, будет прочитана экспертом — им для меня являлся Цолликоффер, — а уж потом подвергнется критике редактора. Если она содержит спорный материал, за дело возьмутся юристы. И, наконец, какой-нибудь чародей должен будет выверить каждое слово, каждую букву. Когда же в конце концов появляется книга, после всего долгого внимания, которое ей было оказано, не исключено, что она может не найти своего читателя. Я содрогался при мысли о знаменитых американских писателях, чьи последние книги не имели успеха. И с усмешкой вспоминал рекламу моего соседа Оскара Хаммерстейна, за которую он заплатил газете, после того как несколько постановок его пьес, среди которых «Оклахома!» и «Король и я», не принесли ожидаемых сборов. Набранное крупным шрифтом объявление оповещало: «Я сделал это однажды. Я могу это сделать снова». А под ним он перечислил названия и даты первой и последней постановки семи или восьми предыдущих неудачных пьес. Если бы я был склонен к подобным штукам, я мог составить похожее объявление с рекордами моих ранних книг. Все это доказывает, что у меня были веские причины для беспокойства за мой новый роман, готовый к печати.

Тревожные мысли рассеялись, как только в поле моего зрения показались постройки фермы Цолликоффера, символизирующей все, чем дорожат пенсильванские голландцы.[8] Интересный термин! У меня язык не поворачивается сказать «пенсильванские голландцы». Душа и ум отвергают это. Мы были немцами, и, насколько я знаю, в наших краях никогда не было ни одного выходца из Голландии, поэтому наше название можно считать ошибкой. Это случается. Герман Цолликоффер и я — типичные «молчаливые пенсильванские немцы», правда, может быть, не такие уж мы молчаливые, как многие думают.

Мое сердце всегда билось сильнее, когда я приближался к владениям Цолликоффера, ведь его ферма была предметом мечтаний каждого пенсильванского немца. Амбары — сердцевина фермы — стояли по одну сторону дороги, а дом и прилегающие к нему постройки — по другую. Два амбара, конечно же, покрашены в красный цвет и были они гораздо больше самого дома, который представлял собой простую прямоугольную трехэтажную белую постройку. Дом стоял близ дороги, и к его фасаду примыкала терраса о четырех колоннах. Три строения поменьше теснились рядом с домом: старомодная кухня-сарай, глубокий погребок для хранения продуктов и зернохранилище, каждое из этих строений покрашено, но не в красный и не в белый цвет. На той стороне, где был амбар, находилась силосная яма, а за домом тянулся огород, где миссис Цолликоффер выращивала овощи, из которых каждое лето и осень делала домашние заготовки для зимних нужд.

К западу от построек высились семь великолепных голубых елей удивительного оттенка — их пышность напоминала пухлых немецких хозяюшек. Неожиданное присутствие этих красавиц во владениях Цолликоффера многое объясняет как в нем, так и в других моих немецких соседях. И, так как я был причастен к истории появления этих елей на ферме, могу объяснить, как это произошло.

Если бы вы проследили за образом жизни Цолликофферов, вы бы сказали: «Эта пара толстокожих немцев не ценит красоты». Герман — крупный мужчина, около шести футов роста и весом две с половиной сотни фунтов.[9] У него были рыжеватые волосы, густая борода, но усы отсутствовали, близко поставленные глаза и огромный живот, на котором брюки могли держаться без подтяжек и ремня, но предусмотрительный Цолликоффер имел на себе и то и другое. Он носил плотные носки и тяжелые башмаки, в которых при своей походке вперевалку напоминал селезня.

Его жена, Фрида, была не так высока, как он, и очень полная. Она носила туфли наподобие башмаков своего мужа, плотные черные чулки и юбку, доходящую до щиколоток. Я редко видел ее без фартука, который она завязывала над круглым животом. Раньше она носила кружевной белый платок меннонитки, но, вскоре после того как я с ней познакомился, она стала предпочитать платку твердый накрахмаленный капор. Наблюдая обоих Цолликофферов в течение дня, вы бы заключили, что все, чем они интересуются, — это еда. И отчасти будете правы — на отсутствие аппетита они не жаловались.

Но Цолликофферов отличало не только это. Однажды, в 1938 году, когда мне было пятнадцать, я приехал в Росток забрать нашу семейную корреспонденцию на почте, а миссис Цолликоффер покупала там марки. И, так как она была лучшей поварихой в нашей округе, а я одним из тех счастливчиков, которым удалось отведать блюда ее кухни, я всегда был очень вежлив с ней. Когда мы разговаривали, к нам приблизился незнакомый мужчина и спросил:

— Извините, вы не миссис Цолликоффер?

Она недоверчиво отпрянула, а тот объяснил:

— Меня зовут Ганс Драксел. Я — владелец питомника.

— Ах, да. Вблизи Дрездена.

— Совершенно верно. У меня есть местечко, где посажены удивительные деревья, которое наши работники называют «Унылым участком».

— Что же это значит?