Роман

— Дорогая, теперь мне совершенно ясно. Я шел не тем путем. Я прислушивался к твоим советам, как мне писать свою книгу. Затем я слушал Эвана Кейтера, как бы он стал делать это. Потом меня пытались обработать люди из «Галлантри», а если бы я клюнул на предложение от «Саймон энд Шустер», то давно бы уже лишился надежды написать что-нибудь стоящее. Все дело в том, что писатель должен сам решать крупные проблемы. Он должен выработать ясное представление о том, куда ему идти и как он предполагает достичь цели. А сотрясающие воздух фразы редакторов только путают все дело.

Я могла привести с десяток примеров, когда знающий редактор оказывал писателю неоценимую помощь, но момент показался мне неподходящим для этого, поскольку он продолжал:

— И сегодня я стал самим собой, у меня своя путеводная звезда. Свой роман я завершу по-своему, и пусть они идут ко всем чертям, эти умельцы из «Саймон энд Шустер»!

Я не стала обращать его внимания на то, что он никогда не говорил ни с кем из «Саймон энд Шустер», так же как и они с ним.

Но по утрам ему хватало духу подниматься вместе со мной и просиживать за машинкой весь день. Должна признаться, что те идеи, которыми он находил нужным поделиться со мной в отношении изменения сюжетной линии, казались мне более оригинальными, чем то, что я предлагала ему раньше. Видя, как растет стопка аккуратно отпечатанных страниц, я говорила себе: «Он и вправду собирается сделать это! Он знает себя лучше, чем я его».

Но потом его запал стал проходить. Когда я уходила на работу, он все еще валялся в постели, а когда возвращалась вечером — в «Кинетик» мы работали допоздна, — видела, что стопка не выросла за день, зато рядом лежала «Нью-Йорк таймс», раскрытая на странице с кроссвордом, над которым он, очевидно, просидел несколько часов, пытаясь заполнять его сразу чернилами, не делая исправлений. Но самое зловещее зрелище являли собой стаканы, свидетельствовавшие о том, что он снова начал пить, — он любил, шатаясь по квартире, брать каждый раз новый стакан.

В конце концов он перестал вставать вовсе, часами пролеживая в постели в пьяном угаре. Однажды вечером, когда он все еще лежал под одеялом, я вернулась домой очень уставшая от выматывающих душу обсуждений вопроса о сокращении расходов издательства и не имела ни малейшего желания развлекать взрослого мужчину, который вел себя как ребенок. Шлепнув его по лицу, чтобы он смог сосредоточиться, я бросила ему влажное полотенце и проворчала:

— Протри лицо и глаза. Нам надо обсудить кое-что. — Подперев его подушками, я продолжала: — Я больше не хочу слушать твою чепуху про то, что ты работаешь над романом, которого нет и никогда не будет.

Мои резкие слова заставили его встрепенуться, и он захныкал, уверяя в том, что…

— Прекрати, — отрезала я. — Мы это проходили уже не раз.

Приподнявшись на локте левой руки и выразительно жестикулируя правой, он удивил меня своим необыкновенно возвышенным представлением о том, каким должен быть роман. В его словах было больше логики и вдохновения, чем у Эвана Кейтера и Эриха Ауэрбаха вместе взятых, и звучали они так убедительно, что даже заворожили меня на секунду. Но затем на его лице появилась жалкая улыбка, и он спросил, как девятилетний мальчик, попавшийся на неблаговидном поступке:

— Разве не так?

Взмахнув рукой, словно отгоняя наваждение, я сказала:

— Я на своем опыте усвоила, что такое роман. Это шестьдесят тысяч тщательно отобранных слов. И, только когда они выстроены на бумаге в определенном порядке, получается роман.

Перестав взывать к возвышенному, он тихо, почта шепотом, проговорил:

— Объем в шестьдесят тысяч слов — это как раз то, что нужно для моего романа. Я пытался сделать его слишком большим. Завтра начну сокращать.

— Ты никогда не сможешь написать роман. Перестань тешить себя несбыточными иллюзиями и докажи наконец, что ты мужчина. — Но, выпалив эта слова, я пришла в ужас от их категоричности и почувствовала себя той одурманенной женщиной, которую предвидел во мне дядя Юдах и которой хотелось спасти эту пропащую душу.

Нежно потрепав его черные волосы, я помогла ему выбраться из кровати и сказала:

— Мой ненаглядный Бенно, с твоей мечтой покончено. Помоги мне достичь моей.

Бенно был настолько деморализован, что забросил свою рукопись и принялся помогать мне редактировать романы, над которыми я работала. Его критическое чутье и более острый, чем у меня, глаз на грамматические построения создавали иллюзию того, что мы являем собой единую команду. Но у него не было привычки к труду, и я не была уверена, что он выполнит задание в срок. Через некоторое время я оставила надежду на совместную работу и стала еще одной нью-йоркской женщиной, тянувшей на себе отчаявшегося безработного мужчину.