Романчик

Ты тут же вспомнил о старых приятелях, музыкантах. Хотел ухватиться, как за соломинку, за них. Однако они тоже ничего в жизни теперешней не определяли. С музыкой у них все было в порядке. А вот с головой и нутром – не очень…

Ты судорожно вскочил, кинулся вниз, в буфет.

Буфет, однако, еще не работал. Ждали окончания торжества.

Тогда ты вышел на Нижнюю Радищевскую улицу и, перейдя проезжую часть, зашел в какой-то бар, чуть недошедший до невидимой стены, которая отгораживала театр от всеми теперь забытого ресторана «Кама».

Бокал нездешнего, сонно-липучего пойла заглушил на миг крики и шепоты, затуманил комсомольско-риэлторские лица, стер эмаль с новых и старых значочков на лацканах. В уши словно налили воды, все стало «по фигу», «по барабану»…

И в это время заиграла скрипка.

Это был не Витачек и даже не какой-нибудь полуфабричный «тиролец». Это была механическая электроскрипка.

Скрипка являла собой серо-слоновую пластмассовую восьмерку с обширными дырками вместо дек. От одной из обечаек ее отходил в бок игривый завиток. Едва переставляя пальцы и косо елозя сразу по всем четырем струнам смычком, скрипач на просцениуме пытался сыграть убойную главную тему из 24-го каприса Паганини. Играл на скрипке явно какой-то гитарист или домрист. Он держал скрипку так, как ее никогда не держат: подбородок прижимал инструмент с правой стороны, а не с левой, большой палец левой руки не охватывал нежно шейку, а норовил все время перепрыгнуть к остальным четырем пальцам.

Но основной ритм каприса домрист выдерживал. Для того чтобы это подчеркнуть, он стучал об пол правой ногой.

– Дай сюда, – сказал ты домристу и дернул его за полу пиджачка. – Дай!

Домрист испугался и отдал инструмент.

Ты не играл на скрипке больше двадцати лет. Вся горечь и все обиды этих двадцати лет брызнули вмиг из-под пальцев. Ты сыграл основную тему 24-го каприса – и она получилась. Ты сыграл первую вариацию – и она тоже вышла. Тогда ты заскочил чуть вперед и стал играть аккордовую вариацию. Аккорды на механической скрипке звучали хуже, но они тоже звучали!

– Хватит. Отдай, – домрист потянул скрипку к себе.

Ты не хотел отдавать скрипку, и от этого звук ее становился всё хуже. Первые минуты упоения собственной игрой прошли. Ты услышал все противные вибрации и все гадкие обертоны механического инструмента.

– Хватит, кончай! – заерепенился вдруг домрист сильней.

Он почти отнял у тебя скрипку. И тогда ты стал инструмент ломать. Ты не хотел, чтобы под пальцами домриста, плохо попадающими по заданным позициям, звучала даже и механическая скрипка. Ты ломал – скрипка не поддавалась.

И тогда ты укусил ее. Укусил раз, другой, третий.

Хрустнул игривый завиток, сломался один из колков. Сломался и один из твоих зубов.

– Инвентарь портют! – крикнул кто-то над самым ухом.

Ты получил удар сзади в шею, потом в живот, потом в подбородок. Очнулся – уже на полу.

– …да это ж – из ресторана «Прибой». Слышь, мужик? Ты из «Прибоя»?

– Да, – ответил ты покорно.

– Ну ясно. Перебрал. Ладно, мужик, мы тебя больше бить не будем. Играл ты классно. А ломать-то зачем?

– Отпусти его, Гунявый, пусть идет…

– Ага… (это заныл домрист). А скрипку с меня спросят? Да?

– Че он там тебе сломал? Че, сильно?

– Не, колок только…

– Все, мужик, иди. Лабай в своем «Прибое».

– Давай его порвем, Гуня! Он не только колок – он мне смычок попортил!

– Пусть валит. Нервишки у него, что ли… Вишь, седой, а на музыку западает… Может, еще когда зайдет, сыграет. Не все ж тебя, козла, слушать.

Ты умыл в туалете разбитую сопатку и, поеживаясь в тонком свитере, пошел через улицу назад, в Дом русского зарубежья.

В Доме пить уже кончали. Твоего отсутствия никто особенно не заметил. Снятый во время торжественной части пиджак все так же висел на одном из стульев.

– А, вот он! – крикнул из дальнего угла кто-то из знакомых, и крик его тотчас утонул в постукивающих ритмом и кровью ушных твоих раковинах…

Когда шум в ушах от ругани стих и отъехала чуть не сбившая меня машина, я забрал канистру себе, а О-Ё-Ёй вернул ее скрипку. Мне показалось: от такого обмена все станет на места, все образуется.

– Возьми канистру и рыбу и иди в сторожку, – сказала О-Ё-Ёй. – А я зайду в этот дом на Володарского. Мне там кой-кого повидать нужно.

– Нет, – сказал я. – Я поеду заниматься в институт. Через час. С твоей скрипкой.

Час назад в синем сахарном кубике шашлычной О-Ё-Ёй вела себя как надо. Теперь же она своим нытьем и сообщениями про улицу Володарского действовала мне на нервы.

А час назад младший мильтон Гаврилыч, едва мы сели за его столик, сказал:

– Я вас… эээ… Евсеев… уже три дня ищу.

– Мне же велено было… – чуть не выболтал я наш тайный с капитаном Бойцовым уговор, но вовремя заткнулся.

– А что, собственно, вам было велено? – дернулся Гаврилыч. Не получив ответа, он раскрыл папку и спросил: – Вы знаете, что у меня здесь?

Тут вступила О-Ё-Ёй. Она вступила и, не сходя со сцены, солировала все те пятнадцать минут, что просидели мы с мильтоном Гаврилычем. О-Ё-Ёй сказала:

– А вы знаете, что у меня тут?