Романчик

– Не ими? А кем же? Кем? – Ангелуша мгновенно стух и из веселого воздушного шарика с Кощеевой головкой превратился в горбатый басовый ключ. – Они не сказали, кем именно поставлен вопрос?

– Нет, не сказали. – Я повернулся и стал уходить, потому что решил-таки спуститься в инструментарий: может, там и нет никого?

Напуганный Ангелуша меня не удерживал.

«Сдавать? Не сдавать?» – размышлял я безотрывно о скрипке обрусевшего Витачека, вложившего всю свою горько-чешскую судьбину в инструмент совершенной формы и поразительного звучания.

Тут мне снова припомнился вчерашний бузукист. Стало тошно от ощущения того, что скрипка Витачека выпадет из обихода, будет куплена для чьей-то «номенклатурной» – всплыло куницынское словцо – коллекции или просто украдена. И перестанет звучать, перестанет вздыхать и вздрагивать даже под такими несовершенными пальцами, как мои собственные!

Скрипку я сдал в течение трех минут.

Налегке, не зная, куда девать освободившуюся правую руку, которая в последние годы всегда ощупывала перекинутый через спину ремень от скрипичного футляра, я решил ехать на улицу Кузнецкий мост. Было, было еще одно дело, о котором я вспомнил только что, но которое в один миг представилось самым нужным, не терпящим малейших отлагательств!

Глава восьмая «Чем предстал театр МХАТ»

Уходя из института и чувствуя от отсутствия за спиной футляра противную легкость, я никак не мог сосредоточиться. Все мысли думались сразу, и это создавало впечатление полного их отсутствия, какой-то тихо-шумной пустоты в голове.

На выходе, у решетки, отгораживавшей скромный институтский палисадник от величественно-посольской улицы имени Воровского, я встретил Гурия Лишнего.

Длинный Гурий стоял и рассматривал травинку.

По травинке ничего не ползло, и над ней ничего не летало. Но Гурий делал вид, что по травинке ползет если не танк, то по крайней мере здоровенный жук-рогач.

– Многие, – сказал, не здороваясь, Гурий, – особенно люди среднего ума, не понимают: предварительная запись любой музыки уже сделана. Вот тут, на травинке. Видишь ноты? Сейчас я их съем – и ты никогда этой музыки не услышишь.

Гурий стал жевать травинку. А я вдруг подумал: если скрипки нет и новую я сегодня уже нигде не разыщу, так не пуститься ли в загул? Или наоборот: не написать ли, отгородясь от всех, что-нибудь свое, на этот вот палисад и на дурака Гурия похожее?

Не прощаясь с выплюнувшим травинку Гурием, я двинулся к станции «Арбатской», чтобы, доехав до «Проспекта Маркса», подняться в проезд Художественного театра и дальше – на Кузнецкий мост. Там, недалеко от МХАТа, было еще одно студенческое общежитие. Туда меня страшно тянуло. Не было там у меня знакомых девушек-актрисок, не было и будущих сценаристок. Зато был крючконосый и наглоглазый Саша И., который своим свободным обращением с властями и театрально-общежитскими чиновниками делал меня радостней и смелее. А однажды – просто-таки поразил.

Было так.

В самом начале учебного года к нам, в общагу на Луноходной улице, как раз против памятника Космосу, который студенты меж собой упорно называли «мечтой импотента», кто-то зазвал четверых студентов-мхатовцев. Много не пили. Зато читали вслух запрещенную прозу. Хуже всех читал я. Лучше всех Саша И. На этой почве мы и сошлись.

– Приходи завтра к нам в общагу, – предложил в тот вечер И., – собрание будет.

Я снисходительно глянул на Сашу. После Зайцева, Мережковского и раннего Булгакова – такая лажа?

Саша ответил еще более снисходительней, но вовсе не обидной улыбкой.

– У нас на собраниях веселенько бывает.

На следующий день вместо играного-переиграного квартета Гайдна и тоскливого диамата я двинул в Дмитровский переулок. Только успел я войти в небольшой, но уютный зал, только успел заметить привычную трибуну и стол в кумачах, как на невысоком просцениуме появился Саша И. Саша был в вельветовых, коротковатых, грубо скроенных, явно отечественных штанах. Вокруг шеи обкручен шарф, безворотничковый пиджак расстегнут.

Выход Саши на кумачовую сцену был столь неожиданным, что я как стоял в проходе, так к полу и прикипел.

Однако выход этот был неожиданностью и для людей из президиума, которые – не знаю уж по какому случаю – поросшими мхом утесами нависали над красно-длинным столом.

Не давая «утесам» опомниться, резким, пронзительным тенором, который потом так выгодно оттенял его в ролях благородных злодеев из отечественных фильмов советского периода, Саша запел:

Зимний взят!
Смольный взят!

Красные заняли
Петроград!

Обломленные вниз трезвучия, спетые на мотив знаменитой оперы «Иисус Христос Суперзвезда», влились мне в уши сладким пламенем. Нервное отстукиванье насмерть перепуганным поручиком-телеграфистом музыкально-литературного текста Саша изобразил бесподобно. Поэтому, когда он на тот же мотив спел первоначальные слова —

Jesus Crist,
Super Crist,
Wonderful Crist
Is the Superstar! —