Романеска

Однажды вечером они обнаружили у себя под дверью дар неизвестного – хлеб, круглый, ароматный, еще теплый, поблескивавший золотом в темноте. И тогда они, у которых с самого начала их добровольного затворничества не было ни денег на покупку хлеба, ни времени, чтобы самим испечь его, совершили забытый ритуал – не столько ради утоления голода, сколько чтобы потешить все пять чувств сразу. Им вспомнилось сверкание хлебного поля перед самой жатвой, мягкость свежезамешенного теста, его чудесный подъем, красный отблеск печи, когда из нее достают испеченные хлебы, ароматные, хрустящие, служившие человеку пищей с самого начала цивилизации. Напоминание об этой первой цивилизации и похрустывало сейчас в их руках, и в этом, возможно, и заключалось послание, адресованное им некой доброй душой из их деревни, оставившей это подношение и предлагавшей им, без осуждения и в деликатной форме, одуматься и отказаться от добровольного самоустранения.

Потом деревенский дурачок нанес им странный визит. Этого парня, доброго и смешливого, подкармливали всей деревней, используя его на уборке мусора, за что он ежедневно получал свой кусок хлеба. Однако в тот день вечная улыбка сбежала с его лица, и он, обычно умевший держаться в сторонке (в этом заключался его ум), вдруг выставил себя напоказ, встав на колени перед дверью отщепенцев. Он сложил молитвенно руки и оставался в таком положении несколько часов, возведя к небу глаза, полные слез, и шевеля губами в безмолвной молитве. Все приняли эти его действия совершенно всерьез, сочтя их велением свыше. Когда влюбленные спросили дурачка, что с ним такое случилось, тот прошептал: «Перестаньте, Христа ради…»

Сами того не желая, они лишили беднягу его веселого простодушия, и это-то несчастье и заставило их усомниться в собственной убежденности. А что если эти слова – «Перестаньте, Христа ради…» – были новым, последним знаком, посланным им? Наверно, и к посланию, заключенному в поднесенной им ковриге хлеба, они должны были отнестись серьезно, а не радоваться ей, как некоему символу примирения.

Но оправдываться было поздно, оставался один способ вернуть мир и покой туда, где они невольно посеяли смуту и разлад. Не дожидаясь, пока их принудят к этому, они избрали путь добровольного изгнания.

Изгнание. Само это слово повергало их в глубокую печаль. Кто в этом мире готов покинуть землю, на которой родился? Оба они учились здесь ходить, оба выросли среди этой природы, они умели чувствовать смену времен года, знали, когда пойдет дождь, благодаря чему стал он – искусным звероловом, она – сборщицей ягод, всегда приносившей полные корзины. Этот свет был их светом, они знали каждый его отблеск. Эта тьма была их тьмой, им не нужно было факела, чтобы идти сквозь нее. Они говорили на языке предков, и никакой другой язык не смог бы так точно передать состояние их души. Они так гордились своим краем, что могли бы первому встречному рассказать о том, какое это счастье – быть рожденными здесь.

Они досадовали на себя за то, что стали причиной стольких нареканий и недоразумений, что жили не так, как все, что так долго пребывали в этом полуобморочном состоянии, что занимались самообразованием, что лишь срывали плоды, ничего не взращивая. И однако, у них не было ни малейшего намерения идти против общепринятых норм. Со временем они стали бы уважать обычаи ближних, приняли бы на себя свою долю повседневных трудов, создали бы семью и зажили бы счастливо. Узнали бы и они это чувство принадлежности к общине, старейшинами которой – кто знает? – они однажды стали бы. И им наверняка понравилась бы эта жизнь в этом доме, который, как им до сих пор казалось, уходил корнями в самое чрево земли.

Они решили уйти, оставив его незапертым, с измятой постелью и еще не остывшим очагом, – так, будто отправились на прогулку. Снедаемые тоской, они пребывали в том совершенно особенном состоянии, когда еще ничего не изменилось, но всего уже недостает. Они надели самые теплые одежды, допили воду, затушили последние угли, еще тлевшие под золой. Мало-помалу в них росла убежденность, помогая справиться с горем: нет на свете такого богатства, которым они хотели бы обладать, – в этом и заключался глубинный смысл выпавшего на их долю испытания. Так они и покинут свою хижину – с пустыми руками и с твердой уверенностью в том, что их – двое. Они так горевали при мысли о побеге, что почти позабыли об этом. Но двое – это уже цивилизация, это целая армия. По сравнению с этим привязанность к какому-то жилищу, даже к стране казалась им иллюзорной.

Внезапно изгнание перестало пугать их. Наоборот, оно вселяло надежду. Где-то, в трех лье отсюда или на другом конце света, они найдут свое место, оно уже ждет их – на берегу реки или на вершине горы, где они станут недосягаемы для людского осуждения. Не может быть, чтобы такое место не существовало в этом мире, – ведь, говорят, он так огромен. Скоро они сами убедятся в этом.