Романо́ва

— Ишь что вздумал! — размахивая руками и пятясь назад, закричал пьяница. — Меня связать… Руки коротки…

Романо́ва вскочила и, заслоняя собой сына, стала его умолять:

— Сынок, не противься, ради всего святого молчи, одумайся, сынок! Разве ты не видишь? Ведь это сам генерал.

Последнее слово только подбавило масла в огонь. Михал и прежде, когда бывал пьян, всегда грозился, что, попадись ему на глаза генерал, он ему покажет, где раки зимуют. А сейчас он был вдобавок уверен, что генерал явился, чтобы отнять у него Зосю.

— Пошел прочь! — заорал он и вынул руку из кармана. В воздухе просвистел камень, на сей раз угодивший, однако, не в окно, а в плечо высокого должностного лица.

Через несколько минут Михалу скрутили руки, и целая толпа понятых повела его в полицейский участок; вскоре туда приехал в коляске полицмейстера судебный следователь.

Не прошло и часа, а по озаренным лунным светом улицам уже вели связанного арестанта в городскую тюрьму. Лишь во время допроса в полицейском участке он понял, что натворил, что с ним произошло, что ожидает его впереди, и окончательно протрезвился. У тюремных ворот он обернулся и долгим, скорбным взглядом посмотрел на женщину, которая со сползшим на плечи платком, с непокрытой головой молча шла через весь город следом за группой полицейских, сопровождавших ее сына. Он еще раз взглянул на нее, кивнул головой и, покорный, как ягненок, перешагнул через порог тюрьмы. Когда за ним с лязгом захлопнулась тяжелая железная дверь, женщина припала к ней с таким раздирающим душу воплем, что даже оставшиеся на улице полицейские, проникнутые жалостью, долго не решались отогнать ее.

Прошло несколько месяцев, и, согласно соответствующей статье закона, Михала за оскорбление нанесенное должностному лицу при исполнении им служебных обязанностей присудили к пяти годам арестантских рот.

Однако спустя пять лет Михал в Онгрод не вернулся. Дальнейшая судьба его осталась неизвестной. По всей вероятности, его бесповоротно поглотила «волчья пасть» города.

* * *

Романо́ву я увидела очень не скоро после всех этих событий. Она сидела в лохмотьях на паперти костела; ее ноги были обвернуты в тряпье, из которого торчали красные пятки, возле нее лежала сучковатая палка. Своим видом она не отличалась от постоянно обретавшихся у костела старых нищенок, с той лишь разницей, что глаза ее, на которые ниспадали пряди седых волос, зияли, как две кровавые раны. Глаза эти выело жаром кухонной плиты, выжгло горючими слезами. На паперти ее донимал мороз, изнуряла сырость, а другие нищенки угощали грубыми пинками или били палками по больным ногам.

Эх! Как далеко позади остался тот почтовый тракт, по которому ей случалось ездить зимней порой, когда сияло солнце, поля сверкали белизной под голубым небом, позвякивал колокольчик, и лошади бежали — чах-чах, чах-чах — по мягкому снегу, а муж ее, стройный, как молодой дуб, стоя в санях, заботливо спрашивал: «Евка! Тебе не холодно?»