Романовы

Горло сжалось, не давая дышать. Нет. Пожалуйста, не дайте ему забрать у меня Заша. Отчасти я понимала, что чувствовала Мария, видя Ивана в последний раз. Должно быть, в тот момент она осознала, что больше никогда его не увидит.

Смогу ли я попрощаться с Зашем? Куда отправляют солдат? Если Юровский решит, что они скомпрометированы, возможно, в тюрьму. Или даже на казнь! Мы слышали выстрелы в Екатеринбурге. Каждый день.

Остаток дня прошел в агонии. Еда от монахинь стала еще более скудной. Мамина головная боль усилилась. Я сидела у единственного открытого окна – достаточно далеко, чтобы меня не видели охранники, готовые стрелять. Но могла наблюдать, как вереница солдат уходит от нас, группа за группой. Сквозь пол до нас доносились стук чемоданов и шорохи сборов, сопровождавшие отъезд.

Я смотрела, смотрела, смотрела. Ради его волос цвета полуночи. Ради прямой спины. Ради красивых глаз, которые подмигивали мне. Ради взгляда украдкой, брошенного в сторону моего окна. Чтобы попрощаться. Но все они носили шапки-буденовки. Солдаты уходили быстро, большими группами, и я не могла разглядеть того единственного.

К концу дня, когда прежние надзиратели ушли, а новые пришли, с ледяной выправкой, достаточной, чтобы застудить июльскую жару, я поняла, что скучаю по Зашу. Он покинул двор. Мы так и не попрощались. Я потеряла его в этом безумии.

Наконец я позволила себе расплакаться в подушку. Пока не зашло солнце. Пока у меня не пропал аппетит. Пока не исчезла надежда.

17

– Тебе нужно поесть, Настя.

Алексей вручил мне тарелку с едой, и я выползла из постели. Я не могла уйти в себя, как Мария. Я нужна Алексею. Семье. Заш занимал не настолько важное место в моей жизни, чтобы позволить ему разрушить ее.

Мне нужно двигаться дальше. Смотреть вперед.

Мы ели – вернее, ковырялись в еде, потому что все были очень измучены. Но без пищи рисковали умереть от голода. Едва мы закончили ужинать, как к нам вошел Юровский. Авдеев никогда не приходил после ужина. Что ему нужно? Я не могла смотреть на него – теперь даже не из-за матрешки, а из-за Заша.

– Гражданин Николай, пройдемте ко мне в кабинет для беседы.

Юровский не стал дожидаться от папы ответа. Он покинул наши комнаты и вошел в свой кабинет. Отец последовал за ним. Остальные сидели за столом, глядя ему вслед.

– Чего он хочет? – шепнул Алексей.

– Скорее всего, допросить, – предположила я. – Юровский осмотрел наши вещи. Пришло время обыскать нас.

Я не упустила из виду, что новый комендант выждал, пока из Ипатьевского дома не выслали всех наших союзников, и мы пришли в отвратительное расположение духа. Безнадежность и изнеможение – часть его инспекции. Поскольку наши силы на исходе, нас легче контролировать.

– Скорее всего, он допросит всех.

Татьяна почесала Ортипо за ушами, но не посмела передать собаке ни кусочка из нашего драгоценного рациона.

– Я не в состоянии идти к нему в кабинет. – У мамы снова раскалывалась голова. Она осторожно поднялась, не притронувшись к еде, и вернулась в постель. – Если он захочет допросить меня, пусть приходит сюда.

Я уставилась на закрытую дверь, которая лишала нас возможности подслушивать. Сердце стукнуло, казалось, по деревянному корпусу матрешки. Ее необходимо скрыть. А может, Юровский ожидает, что я ее спрячу? Тогда нужно оставить ее при себе. В кармане еще лежали спасительные заклинания для Алексея.

Папа вернулся в сопровождении солдата, которого я никогда раньше не видела. Юровский вошел, не сводя с меня глаз.

– Гражданка Анастасия.

Я медленно поднялась. Он не дал мне времени спрятать матрешку. Ноги несли меня за ним, пока я пыталась сохранить видимость послушания и подавить панику. Когда проходила мимо папы, он кивнул мне – кивнул, чтобы я была сильной. Чтобы не спасовала перед этим человеком.

В кабинете Юровского царил тот же беспорядок, что и при Авдееве. Не знаю, был ли это его хаос, или хлам оставил прежний комендант. Повсюду валялись пустые бутылки, стопки бумаг и закрытые коробки. Только кровать в противоположном конце комнаты была убрана и появились вещи Юровского. Те самые, которые я обыскала перед отъездом из Тобольска.

Комендант указал на стул. Сидеть – значит быть униженной. Уменьшиться. Ослабить решимость, потому что от сидения недолго до поклона. Княжна никогда покорно не присядет.

Но я села, потому что Юровскому нужна уступчивость. И любой намек на мятеж не принесет ничего, кроме вреда.

– В Тобольске мы провели вместе не так уж много времени, но я чувствую, что знаю тебя, Настя. – Когда он произнес мое сокращенное имя, у меня перехватило горло. Слишком лично, словно он знал все мои секреты. Как, вероятно, и было.

– Взаимно, комендант.

– Где игрушка? – Он определенно не терял времени даром.

– Простите?

– Матрешка. Ты взяла ее из моей сумки. Не отрицай.

К моему лицу прилила краска. Я почти ничего не слышала из-за пульса крови в ушах. С трудом вздохнув, откликнулась:

– Я не отрицаю, сударь. Это было неправильно с моей стороны – забрать ее.

Он расхаживал передо мной.

– Где она сейчас?