Романовы. Ошибки великой династии

Первый шаг – налаживание жизни без (власти) помещика, второй – без (власти) общины. Ещё раз нужно подчеркнуть: знаменитым Законом 9 ноября 1906 года Столыпин не разрушал, не запрещал – упаси Боже! – общину, а только упрощал выход из неё. Крестьянский мир должен был успеть научиться, привыкнуть жить рядом с… кулаком – такова была грубая, богатая тяжёлыми ассоциациями кличка сильных крестьян, рискующих первыми выйти из общины, забрать свой надел, начать скупать чужие, нанимать батраков, «мироедствовать» и т. д.

Примерно от трети до половины историков называют «разрушение общины» ошибкой Столыпина, одной из причин революции. Умалчивая или недодумывая, что единственной спасительной альтернативой могло бы стать… разве что получение территорий США и Канады, да при том ещё малонаселёнными, нераспаханными, готовыми под принятие новых крестьянских волн – какими ранее были получены Поволжье, Кубань, Южная Сибирь, Алтай, Новороссия…

Вступая на полшага в область сослагательного наклонения, которого «не любит история», можно всё же предположить, что с течением некоторого времени пластичный мир русской деревни, смог бы научиться жить рядом с кулаком. Ведь когда-то он же научился жить рядом с помещиком. А что помещик образца первой половины XIX века (собственник, крепостник и монопольный представитель государства) отнюдь не был в деревне изначален, что он только полтораста лет как туда свалился – это уже было рассмотрено в главе 10.

А полувеком позже описываемых событий сельский мир, получив из города ещё более суровую новинку – «Устав колхоза», так же в течение одного поколения освоился, как-то переварил его и сформировал ещё один Уклад: советско-колхозной жизни. В одном разговоре знаток деревенской жизни русский классик Валентин Григорьевич Распутин сказал мне, что к концу 1950-х годов деревня свыклась с колхозом, сформировала устойчивый образ жизни. Речь шла не об экономических показателях, не сравнении их с фермерскими или ещё какими. Нет, именно психологию, самоустойчивую привычность, освоенный цикл жизни он имел в виду.

А ещё он мне тогда (прочитав рукопись этой книги) указал на громадную разницу крестьянства 1950 и 1980-х годов, между колхозом и совхозом. Колхозы, чуть подправленные жизнью, «на земле», стали более органичными для деревни, точкой формирования Уклада. И насильственные замены их совхозами обернулись тяжёлым ударом по психологии деревенской жизни. Со свойственным ему самоограничением, Валентин Григорьевич несколько раз оговорился, что может утверждать это – только для сибирской деревни, но всё равно мне это замечание (при общей благожелательной оценке) запомнилось как суровая критическая статья. Я-то ведь и не ведал о важности сего различия. Представлял только, как в 1970-х годах для какого-нибудь «показателя отчётности по республике» могли одним цэковским циркуляром перевести пять – семь сотен колхозов в совхозы. Значит, полагал, если так легко, формально: что колхоз «Заветы Ильича», что совхоз «Заветы…» – его же , лишь таблички поменять, то и разницы-то особой не было!

И та, в общем, мимоходная, дополняющая реплика Валентина Распутина (книга-то моя касалась только крестьянского вопроса XIX века) стала эдакой «иголкой», напоминанием. Вот так, что в XX, что XIX веке смотрели из города на деревню, особо не вдаваясь в тамошние частности.

Но на формирование нового modus vivendi нужно хотя бы одно поколение (33 года по Геродоту), а Столыпин выделял всего 5–6 лет. Начинался век больших войн, не просто Мировых по «титулу», а именно – войн за жизненное пространство. Войн, ставших решающим экзаменом – не для правительств, полководцев, как ранее, а для – цивилизаций. Экзаменом для наций. И скорее всего, 65 лет из числа бездарно протраченных Павлом, Александром и Николаем хватило, чтобы беспомещичий, а затем и безобщинный уклады успели бы сложиться в русской деревне. И ещё раз подчеркну, что «безобщинный» здесь стоит только в столыпинском смысле: без абсолютной власти общины, без тождества крестьянин = общинник.

Новый уклад не только прочертил бы границы более-менее устойчивого сожительства кулака и общины, но, главное, наладил бы механизм плавного выдавливания избыточного сельского населения в города и на новоприобретённые в период «ДвуАлександрия» земли Приамурья и Приморья.

Социальная напряжённость в деревне снизилась бы, а товарность сельхозпроизводства, наоборот, резко поднялась. Товарность, несколько упрощая этот важнейший показатель, можно определить как разность между тем, что деревня всего произвела, и тем, что съела сама. То, что в итоге получает страна. Именно товарность в условиях аграрного перенаселения теоретически стремится к нулю.